Элвин Тоффлер - ТРЕТЬЯ ВОЛНА

Правительства во многих странах пытались осуществить этот план. Некоторые из них, такие как Южная Корея или Тайвань, где существовали специфические условия, по–видимому, преуспевают в формировании общества Второй волны. Но большинство подобных попыток потерпели поражение.

Эти неудачи в одной из отсталых стран за другой пытались объяснить множеством умозрительных причин. Неоколониализм. Плохое планирование. Коррупция. Отсталая религия. Трайбализм. Транснациональные корпорации. Разведка. Слишком медленное движение. Слишком быстрое. Но какие бы причины мы ни называли, факт остается фактом: индустриализация по модели Второй волны гораздо чаще терпела крах, чем проходила успешно.

Наиболее впечатляющий пример — Иран [512].

В конце 1975 г. шах Ирана заявил, что, следуя стратегии Второй волны, он превратит Иран в самое высокоразвитое индустриальное государство Среднего Востока. «Строители шаха, — писала «Newsweek», — усиленно трудились над восхитительной массой шахт, плотин, железных дорог, шоссе и прочих составляющих полновесной индустриальной революции». В июне 1978 г. международные банкиры все еще сражались за право вложить миллиарды за мизерные проценты в Кораблестроительную корпорацию Персидского залива, Текстильную компанию Мазадерна, в «Тавинар», государственную электростанцию, металлургический комплекс в Исфахане, Иранскую алюминиевую компанию и т. п. [513].

Предполагалось, что эти нововведения превращают Иран в «современную» нацию, но в Тегеране господствовала коррупция. Бросающаяся в глаза разница в потреблении усугубила контраст между бедными и богатыми. Торжествовали иностранные интересы, главным образом американские, но не только. (Менеджер–немец получал в Тегеране в три раза больше, чем он получал бы дома, а его рабочие — десятую долю того, что получает рабочий в Германии [514].) Городской средний класс был крошечным островком в океане нищеты. Даже не считая нефти, две трети всех рыночных товаров потреблялись в Тегеране одной десятой населения страны [515]. В сельской местности, где доходы едва составляли пятую часть доходов городского жителя, общая масса населения существовала в ужасающих условиях [516].

Вскормленные Западом, миллионеры, генералы и высокооплачиваемые технократы, стоящие у власти в Тегеране, пытались применить стратегию Второй волны, считая, что развитие — это в основном экономический процесс. Религия, культура, семейная жизнь, сексуальная роль — все эти проблемы решатся сами собой, если на долларовой бумажке будут нужные знаки. Культурная реальность мало значила для этих людей, потому что, погруженные в индустриальную реальность, они видели мир все более стандартизованным, а не двигающимся к многообразию. Сопротивление западным идеям считалось в этом кабинете, 90% которого составляли выпускники Гарварда, Беркли и европейских университетов, просто–напросто признаком отсталости.

Несмотря на определенные уникальные обстоятельства — в частности, сочетание в Иране нефти и мусульманства, — многое из того, что там происходило, повторялось в большинстве стран, применявших стратегию Второй волны. С небольшими вариациями то же самое можно сказать о десятках беднейших обществ Азии, Африки и Латинской Америки.

Крах шахского режима в Тегеране породил широкие дебаты в других столицах — от Манилы до Мехико–сити [517]. Чаще всего звучал вопрос о темпах изменений. Были ли эти темпы слишком велики? Может ли правительство, даже располагая таким колоссальным источником доходов, как нефть, достаточно быстро создать средний класс, чтобы избежать переворота? Но иранская трагедия и смена режима шаха столь же деспотической теократией заставляют сомневаться в самих коренных посылках стратегии Второй волны.

Является ли классическая индустриализация единственным путем прогресса? Имеет ли смысл имитировать индустриальную модель в то самое время, когда индустриальная цивилизация переживает агонию?

До тех пор, пока нациям Второй волны сопутствовал успех, т. е. они были стабильными, богатыми и богатели еще больше, их было легко рассматривать как модель для развития всего остального мира. Однако к концу 60–х годов наступил общий кризис индустриализма.

Забастовки, остановка производства, аварии, преступления и психологическая депрессия распространились по всему миру Второй волны. Журналы посвящали целые полосы обсуждению причин, по которым «все перестало работать». Пошатнулись как энергетика, так и семья. Нарушились система ценностей и система городского хозяйства. Загрязнение, коррупция, инфляция, отчуждение, одиночество, расизм, бюрократизм, разводы, бездумное потребительство — все эти силы сплотились для нанесения мощного удара. Экономисты предупреждали о возможности полного распада финансовой системы.

В то же время участники охватившего весь земной шар движения за охрану окружающей среды говорили о том, что загрязнение, а также истощение энергетических и прочих природных ресурсов скоро сделают невозможным нормальное функционирование уже существующих наций Второй волны. Кроме этого, подчеркивалось, что даже если стратегия Второй волны каким–то чудом сработает в бедных странах, то тогда вся планета превратится в гигантскую фабрику, что вызовет катастрофические экологические последствия.

По мере того как общий кризис индустриализма углублялся, наиболее развитые страны все больше погружались в печаль. И вдруг миллионы людей стали задаваться вопросом не о том, сработает ли стратегия Второй волны, а о том, захочет ли кто–нибудь создавать цивилизацию, которая сама себя загнала в такой чудовищный тупик.

Еще одно явление также подорвало веру в то, что стратегия Второй волны — единственный путь из нищеты к богатству. Эта стратегия всегда предполагала, что «сначала вы развиваетесь, а потом богатеете», что процветание — результат тяжелого труда, экономии, протестантской этики и длительного процесса экономического и социального преобразования.

Однако эмбарго СЭВ и неожиданный поток нефтяных долларов, хлынувший в страны Среднего Востока, перевернул это кальвинистское представление. В считанные месяцы миллиардные суммы обрушились на Иран, Саудовскую Аравию, Кувейт, Ливию и другие арабские страны, а мир увидел, что практически безграничное богатство скорее предшествовало преобразованию, нежели было его следствием. На Среднем Востоке именно приток денег обусловил стремление к «развитию», а не преобразования принесли их. Ничего подобного раньше никогда не происходило, по крайней мере в таких масштабах.

Тем временем нарастала конкуренция между развитыми странами. «При том, что южнокорейскую сталь используют в производстве в Калифорнии, телевизоры, произведенные в Тайване, продаются в Европе, а тракторы из Индии — на Среднем Востоке... При том, что Китай представляет собой главную потенциальную силу в экономике, возникает вопрос, насколько сильно развивающиеся страны подорвут индустриальные системы высокоразвитых стран, таких как Япония, Соединенные Штаты и Европа», — пишет токийский корреспондент для «Нью–Йорк Тайме» [518].