Георг Гегель - ФИЛОСОФИЯ РЕЛИГИИ

Здесь вся ценность веры и все конечное суждение о ней полагаются в том, что она не есть опосредствованное знание. Мы доходим ведь и до содержания или, скорее, можем равным образом подойти лишь к отношению такогото содержания к знанию.

А именно далее следует заметить, что у непосредственности в мышлении, у непосредственности, каковая есть верование, наличествует и дальнейшее определение, а именно: верование знает то, 60 что оно верует, и не только вообще, у веры есть не только какое-то представление или какие-то сведения об этом, но вера знает это достоверно. В достоверности самый нерв веры, но здесь мы встречаемся еще с одним различением: мы отличаем от достоверности истину. Мы все хорошо знаем, что люди достоверно знали и знают многое, но это еще не делается истинным. Люди долгое время достоверно знали, а миллионы людей и до сих пор знают как что-то достоверное приведем тривиальный пример, - что Солнце вращается вокруг Земли; египтяне верили, они знали как нечто достоверное, что Апис - это великий или даже верховный бог; греки так же думали о Зевсе; индийцы и теперь достоверно знают, что корова - это бог, а другие индийцы, монголы и многие народы - что далай-лама, человек, это бог. Допустимо, чтобы такая достоверность высказывалась и утверждалась; всякий может сказать: «Я достоверно знаю это», «Я верю, что это так», «Это истинно».

Но тогда одновременно право говорить так признается и за всеми другими, ибо каждый ведь есть «Я», каждый знает и каждый знает достоверно. Это признание, а его никак нельзя, обойти, выражает, однако, то, что у всего этого «знания», «достоверного знания», у всей этой абстракции может быть самое различное, самое противоположное содержание, и оправдание такого содержания должно заключаться именно в этих самых заверениях в достоверности знания, веры. Но какой же человек встанет и скажет: «Только то, что знаю, что знаю достоверно Я, истинно; то, что знаю достоверно я, истинно потому, что Я знаю это достоверно»?

Простой достоверности вечно противостоит истина, и об истине не судит достоверность, непосредственное знание, вера. От поистине непосредственней шей, зримой достоверности, каковую апостолы и друзья Христа почерпали из его непосредственного присутствия, из его собственных речей, из слов, произнесенных его устами, почерпали своим слухом, всеми органами чувств, всей душою, от такой веры, от такого источника веры он отсылал их к истине, в каковую они должны были вступить лишь впоследствии, ведомые духом. Для чего-либо большего, нежели величайшая достоверность, почерпнутая из названного источника, нет ничего, а есть только внутреннее содержание как таковое.

Когда вера определяется как непосредственное знание в противовес знанию опосредствованному, она сводится к указанному абстрактному формализму; такого рода абстракция позволяет называть чувственную достоверность, какая есть у меня, достоверность того, что я обладаю телом, что есть вещи вне меня, называть не только верой, но выводить из нее и оправдывать ею некую природу верования. Но по отношению к тому, что в сфере религии именуется верой, будет несправедливо видеть в вере только такую абстракцию. Напротив, вера должна быть насыщена содержанием, она должна быть содержанием, и притом содержанием истинным, более того, таким содержанием, которое предельно далеко от чувственной достоверности того, что у меня есть тело и что меня окружают вещи; это содержание должно содержать в себе истину, и притом истину совершенно иную, из совершенно? другой области по сравнению с названной сейчас областью конечных, чувственных вещей. Поэтому указанное направление - в сторону формальной субъективности должно даже верование как таковое находить чрезмерно объективным, ибо оно все же касается еще представлений, знания о них, убежденности в таком-то содержании. Эта последняя форма субъективного, где исчезли уже чувственный вид содержания и представление и знание о содержании, - это форма чувства. Поэтому мы не можем обойтись и без того, чтобы не говорить об этой форме, и, еще более того, именно требования этой формы раздаются в наши дни, и тоже уже не наивно и не непредвзято, но как результат [развития] нашей культуры по тем самым причинам, какие уже приведены выше.

Форма чувства находится в тесном родстве с верой как таковой, что показано в предыдущей лекции; она есть еще более интенсивное оттеснение самосознания внутрь самого себя, развитие содержания в простую определенность чувства.

Религия должна чувствоваться, должна быть в чувстве, иначе это не религия; вера не может быть без чувства, иначе это не религия.

Следует признать это верным, ибо чувство не что иное, как моя субъективность в ее простоте и непосредственности, «я» сам как вот эта существующая личность. Если религия для меня только представление (и вера ведь тоже достоверность представлений), то содержание ее - передо мной, оно еще только предмет передо мной, еще не тождественно со мной как простой самостью, я еще не проникся им так, чтобы оно составляло мою качественную определенность. А требование состоит в проникновеннейшем единстве содержания веры со мной, чтобы у моего «я» было это содержание, ее содержание. И тогда содержание - мое чувство. По отношению к религии человек не должен ничего оставлять себе, таить про себя, ибо она - сокровеннейшая область истины; итак, вера должна обладать не только этим, пока еще абстрактным, «я», каковое само, будучи верой, является и знанием, во должна обладать конкретным «я» в его простоя, охватывающей в себе все этого «я» личности; чувство и есть эта нерасторжимая внутри себя сокровенность.

Но чувство разумеют с такой определенностью: чувство есть нечто отдельное, длящееся отдельный момент, отдельное вперемежку с другим отдельным, после него и наряду с ним; напротив, сердце обозначает всеобъемлющее единство чувств во всем множестве и во всей длительности их; это основа, которая собирает и содержит, храня в себе, существенность чувств вне мимолетности выхода их в явлении наружу. В нерасторжимом единстве этой существенности, ибо сердце выражает простой пульс живой духовности, религия способна пронизать все разностное содержание чувств, становясь скрепляющей их, овладевающей ими, направляющей их субстанцией.

Но это само собой подводит нас к такому рассуждению: чувство и сердце как таковые - это только одна сторона, определенности же чувства и сердца - другая сторона дела. И тогда мы сразу же должны сказать, что религия - это для себя истинная религия не потому, что она - в сердце или в чувстве, равно как и не потому, что она есть верование и непосредственное и достоверное знание. Все религии, и самые ложные, и самые недостойные, тоже в чувстве и в сердце, как и истинная религия. Бывают чувства безнравственные, несправедливые, безбожные, как бывают нравственные, справедливые и благочестивые. Из сердца выходят дурные мысли, убийства, супружеская неверность, богохульство и т. д., то есть, если мысли добрые, а не злые, зависит это не от того, что они в сердце и идут от сердца. Все дело в определенности, которую имеет заключенное в сердце чувство; это такая тривиальная истина, что как-то совестно высказывать ее вслух, однако такова черта нашей культуры - в анализе представлений заходить столь далеко, чтобы и самые простые и общие вещи подвергать сомнению и отрицанию; напоминать этому опошлению и опустошению, похваляющемуся своей дерзостью, тривиальные истины вроде той, о которой можно и здесь вспомнить, что человек от животного отличается мышлением, но чувства разделяет с животным, - это кажется делом незначительным и неважным. Если чувство религиозно, то религия - его определенность, если чувство злое, недоброе, то злое и недоброе - его определенность. Эта определенность чувства то же самое, что и содержание для сознания, то, что в следующем изречении называется мыслью: чувство дурно своим дурным содержимым, сердце - своими недобрыми мыслями. Чувство - общая форма самого различного содержания. И потому оно точно так же не может быть оправданием какой-либо из своих определенностей, своего содержания, как и непосредственная достоверность.