Александр Панарин - Искушение глобализмом

Как только они разъяснили всей передовой общественности, что русский национальный менталитет и традиция — главное препятствие рыночных реформ, стала «вполне объяснимой» политика отлучения народа от приватизации. Реформаторы и рады бы поделиться с народом собственностью, но он, во-первых, не готов ее брать по причине своей неискоренимой общинности и соборности, а во-вторых, ему и рискованно ее доверять — распылит и промотает в полном соответствии с духом национальной «стихии». Словом, и в деле экономического, и в деле политического строительства правящие реформаторы зарекомендовали себя в качестве не демократов, уважающих суверенитет народа, а глобалистов, глядящих на этот народ с одной только им доступной глобальной высоты.

И вот здесь-то и срабатывает злосчастная закономерность: как только модернизаторы, пренебрегая национальным уровнем, вооружаются исключительно глобальной перспективой, их реформаторские практики обретают странности последовательного контрмодерна.

В самом деле, чем ознаменовалась так называемая «шоковая терапия»? Модернизационная теория знает подобные шоки: речь идет о кризисе, охватывающем устаревшие отрасли и профессии, депрессивные регионы. Аванпосты прогресса — наукоемкие производства и «полюса роста» развиваются за счет чувствительных потрясений на экономической «периферии». Таковы представления модернизационной классики. Но что мы имеем в результате доктринальной настойчивости наших модернизаторов?

Главными жертвами их политики оказались именно аванпосты постиндустриального прорыва, ранее созданные в России. Наиболее быстрыми темпами уничтожались наукоемкие производства, сокращались ассигнования на науку, культуру и образование. Климат, насаждаемый «реформаторами» в российском обществе, отмечен каким-то загадочно последовательным вызовом Просвещению.

Просвещение требует повышения доли образованной молодежи в обществе и отодвигание сроков ее вступления в профессиональную жизнь; наши реформаторы постарались отсечь молодежи доступ к инфраструктуре просвещения, вернулась к практике эксплуатации детского труда (законодательно разрешено его использовать с 14 лет), сузили сферу общетеоретической подготовки в пользу ремесленничества. Везде, где процветал дух научно-технического экспериментирования и новационных дерзаний, они поспешили погасить его, объявив несостоятельным по критерию рыночной рентабельности. Самой читающей в мире нации настойчиво навязывают импортированную американскую культуру «коротких фраз» и беззастенчивого примитива, эксплуатирующего сферу человеческих инстинктов. Просвещенческий тип рацио с его высокой пытливостью вытесняется типом, живущим примитивными рефлексами и откликающимся лишь на сиюминутно интересное или полезное.

Складывается нешуточное впечатление, что где-то там на глобальном уровне принято решение, что «эта страна» недостойна высших достижений Просвещения, ее удел — поставлять дешевых рабов для господ из числа «золотого миллиарда». Вместо единого большого пространства модерна насаждается мозаика изолированных, никак друг с другом не общающихся пространств; вместо высоких универсалий Просвещения — местнические амбиции и распри, всеобщая враждебность и подозрительность, эксплуатируемая племенными вождями, жадными до иностранных подачек.

Вместо современной продуктивной экономики, создающей долговременные заделы на будущее в виде перспективных научно-технических разработок, — жадное ростовщичество, абсолютно ничего не создающее и лишь разбазаривающее ранее созданное национальное богатство, вдобавок отравляющее атмосферу духом всеобщего растления. Словом — последовательный и агрессивный контрмодерн, оправдывающий свое наступление на Просвещение ссылками на рекомендации «чикагской школы» и директивы МВФ. Критерий рыночной рентабельности при этом используется как процедура выбраковки всего, рассчитанного на перспективу, всех инвестиций в «человеческий капитал», в пользу того, что способно принести немедленные дивиденды. Возникает подозрение, что эта «близорукость рынка», не терпящего долговременных инвестиций на будущее, скрывает за собой психологию готовящихся к побегу грабителей, которым немедленно нужна наличность, а не какие-то там расчеты на завтрашний день страны.

Может быть, самое любопытное заключается в том, что архаика контрмодерна охватила не только туземное население, обрекаемое на провал в доиндустриальное общество, но вроде бы контролирующую весь этот процесс элиту местных глобалистов, тщательно сверяющих свои часы по европейскому времени.

Если бы не этот факт, то архаические парадоксы глобализма можно было приписать исключительно замыслу реконструкторов мира, заново решающих, какие регионы на планете должны войти в число развитых, а какие необходимо отправить на периферию, даже если прежде они имели свои постиндустриальные заделы. Однако зловещий закон инверсии — превращение глобального в племенное, сверхсовременного в рудиментарное — доказывает свою действенность на примере самой элиты глобалистов.

Те самые люди, которые высокомерно третируют такие «провинциальные» понятия, как национальный интерес, национальные цели и приоритеты, с позиций одной им ведомой глобальной рациональности, проявляют психологию вырождающейся племенной касты, оторванной от норм и морали большого общества, полной подленького заговорщического подмигивания, подчиняющей все свои «глобальные инициативы» сугубо клановым интересам. Отлучение от больших национальных целей неминуемо влечет за собой, вопреки всей глобальной риторике, рождение клановой морали, отвергающей все человеческие установления и нормы в угоду корпоративному эгоизму.

Сегодня все поражаются загадочному провалу цивилизации, оказавшейся беззащитной перед волной тотальной криминализации. Одно из объяснений этого явления — разрушение больших национальных культурных кодексов глобалистами, спешащими прибрать весь мир к рукам. При этом сами они становятся жертвами этого демонтажа: как только «золотая середина» модерна — единые политические нации — дестабилизируется в пользу глобальных притязаний, тут же активизируются заклятые демоны допросвещенческой эпохи — племенное, клановое, ростовщическо-мафиозное начала. Злосчастная роль евреев в этом процессе объясняется тем, что они, в силу своей естественной «остраненности» от туземных национальных начал и в силу подозрительно-опасливого отношения к крепкой государственности, отличаются особым рвением по части глобализма. Но это первенство по части глобализма оборачивается и первенством по части всякого рода мафиозных уклонов и других проявлений клановой «морали для своих».