Петр Рябов - Проблема личности в философии классического анархизма

Как и многие последующие анархисты, Годвин, сам того не замечая, производит подмену: полемизируя с той точкой зрения, что человек по природе «зол» и нуждается в опеке (сама по себе эта полемика верна и справедлива), он не останавливается на признании права личности на ошибку и на утверждение свободы как единственно достойного человека Пути, но заходит дальше, утверждая, что человек от природы благ, а все зло – от порочной внешней «среды». Гуманистически утверждая равенство всех людей, причем равенство в свободе , а не в рабстве (как другие теоретики социализма, современные ему), он, однако, забывает о различиях между людьми, об их индивидуальностях, из-за чего сам гуманизм его принимает ущербную, во многом декларативную форму.

Годвин сочетал глубокие прозрения, опередившие современную ему эпоху, с наивными декларациями и плоской философией. Противопоставляя «злому» государству «доброе» общество, реакционному праву – прогрессивную Мораль и при этом не разрабатывая специфически личностной проблематики, даже не замечая ее (в этом Годвин был вполне сыном своего века – века Просвещения), он постоянно впадал в противоречия сам с собой.

Все эти вопиющие противоречия, контрастирующие с общим либертарным духом учения Годвина, однако, не осознавались самим мыслителем. Поэтому-то окончательный вопрос: что здесь средство, а что – цель: личность или общество, благо индивида или общественное благо – не имеет у него ответа, да и вряд ли им осознавался – настолько беспроблемно, гармонично, наивно и не драматично в мировоззрении Годвина соединялись эти начала.

Лишь в одном месте Годвин, как будто смутно ощущает этот вопрос, когда пишет: «Свое истинное призвание мы находим, когда стремимся сделать добро другим, когда охватываем большую и широкую сферу действия и забываем свои личные интересы (здесь и далее – подчеркнуто нами – П.Р.). Задача всей системы, изображенной в этой книге заключается в том, чтобы позволить нам осуществить свое призвание . Индивидуализм, который она рекомендует, имеет в виду благо всех и имеет значение только как средство для достижения этой цели» (94; 133). Итак, цель труда Годвина – помочь нам осуществить наше личное призвание. Но это призвание – в отказе от наших личных интересов и в (исключительно!) служении обществу, без которого мы – ничто. Как видно, и здесь Годвин лишь чисто формально отвечает на поставленный нами выше вопрос, ограничиваясь очень благими и гуманными, но декларативными фразами.

Годвину казалось, что он соединил в своем учении «систему индивидуализма» [28]с социалистическим идеалом. Однако это было заблуждением. Годвину казалось, что рост единодушия и «унификации» в обществе [29]произойдет естественно, не принудительно (напротив, существующие авторитарные учреждения – единственная помеха этому), произойдет сам собой, ибо Истина одна, и люди одинаковы, и разум у всех – один, и, следовательно, люди придут к Истине и Справедливости не под нажимом извне (унификация посредством Власти), но изнутри (унификация посредством свободы), через проповедь Правды. В этом справедливом обществе будет править не большинство и не меньшинство, но Истина, и тогда уже не будет нужды даже в такой промежуточной (при переходе к идеальному обществу) инстанции, как общественные суды присяжных, ибо «не будет ли суждение одного разумного человека столь же действенно, как суждение двенадцати?» (94; 220).

За универсальными категориями: «Человек, Истина, Разум», Годвин не видел личного, субъективного разума, единичной истины конкретной личности – в этом он также вполне разделил все стереотипы просветительского движения. Для Годвина человек не может быть по-своему прав, по-своему разумен – он или прав, или нет, или разумен, или неразумен [30]; а если прибавить к этому исключение Годвиным из рассмотрения таких понятий, как «воля», «страсть», «корысть», «интерес», если учесть, что все рассмотрение велось им в чисто рационалистической плоскости черно-белого мира, где с одной стороны: разумное, истинное, благое, полезное, а с другой стороны: неразумное, ложное и вредное, то становится понятной величайшая внутренняя противоречивость его взглядов на личность и на ее место в мироздании вообще и в обществе в частности.

Глубочайшие противоречия, присутствующие уже в сочинении Годвина, но не осознанные им самим, вышли на поверхность и в полной мере проявились в книге следующего классика анархической мысли – Макса Штирнера. Если Годвин сделал акцент на тождестве, равенстве людей и на их разумности, то Штирнер – на уникальности, «единственности» личностей и на их воле.

Иоганн Каспар Шмидт (1806-1856), вошедший в историю под именем Макса Штирнера, не был, в отличие от В.Годвина и последующих классиков анархизма ни преимущественно социальным мыслителем, ни вождем или идеологом какого-либо общественного движения. Он был философом par excellence, пожалуй, крупнейшим анархическим философом, наряду с М.А.Бакуниным, – и именно философом личности, певцом личности. Адвокатом личности, рассматривающим все вопросы исключительно с точки зрения личности, и пропускающим через горнило взглядов и интересов личности все ценности и оценки. Проблема личности – альфа и омега его философствования, тот стержень, на котором крепятся все остальные построения и выводы. Уже поэтому ясно, что для нашей темы рассмотрение его философии представляет огромный интерес.

Биография Макса Штирнера столь же поразительно сходна с биографией Вильяма Годвина, сколь поразительно противоположны их мировоззрения. [31]Подобно Годвину, Штирнер был человеком «слова», а не «дела», подобно ему написал одну – главную книгу (хотя были и другие сочинения), и его недолгая, почти лишенная сколько-нибудь заметных событий жизнь, исполненная бедствий и лишений, похожа на жизнь Годвина: такой же краткий апофеоз, связанный с выходом книги «Единственный и его собственность» (1844 г.), мимолетно промелькнувшая слава и недолгое семейное счастье, а затем – глубокая нужда, полное забвение, упадок литературного дарования, неудачные попытки заработать на жизнь пером и провалы в коммерческих предприятиях, поиски работы и бегство от кредиторов, несчастья в личной жизни, и, наконец, смерть в 50 лет в полной безвестности, – и какая нелепая смерть: не от картечи на баррикаде, а от укуса ядовитой мухи!