Петр Рябов - Анархические письма

Теперь понятно и то, как ответить на вопрос, часто задаваемый анархистам: «Значит, вы хотите освободить народ, который сам не хочет свободы?». Сказать «да, хотим» – значит уподобляться мессиям, насильно тянущим людей в рай – таков авангардизм большевиков и патерналистский взгляд просветителей-«воспитателей» народа. Сказать «нет, не хотим» – значит признать рабство человечества вечным и неизбывным. Мне кажется, следует именно помогать людям – пусть они не хотят сегодня свободы. Они могут просто не знать своей несвободы, а также не знать какова свобода – как не знала своей несвободы и не знала, какой может быть свобода, Вера Павловна в начале романа Чернышевского, как не знали этого многие крестьяне в эпоху крепостного права или как не знает этого современная жертва «общества зрелища», слепо доверяющая телеящику. На всех этих людях нельзя ставить крест, так как они динамичны, изменчивы, не окончательно плохи и не окончательно хороши. Но и обожествлять их, считая, что они уже вполне хороши сейчас , – слепота и наивность. Не следует их воспитывать, совершать над ними насилие и вообще относится к людям как к малым детям или к объектам для манипуляции. Следует относиться к ним именно как к людям – то есть существам свободным, равным нам, способным заблуждаться и прозревать, совершать подлости и геройства, способным к самоопределению и к самодетерминации. По крайней мере, если нам кажется, что мы можем помочь им, показав им какие-то ныне невидимые ими тюремные решетки и веревочки, за которые дергают марионеток в нашем общественном театре, а также показать им возможные горизонты свободы, то мы должны сделать это, что отнюдь не равносильно навязыванию своей воли (хороший пример этого дан в том же романе Чернышевского).

Итак, повторим: герой может перестать быть героем, и трус может перестать быть трусом в силу того, что люди по своей природе не плохи, и не хороши, но – свободны . И ничего не предначертано заранее и окончательно – ни кем нам быть, ни как нам себя вести, ни куда себя вести. Человечество делает свой выбор – через каждого из нас – каждый день, каждый час.

Уникальность каждого человека не противостоит общечеловеческому единству и солидарности, но, напротив, предполагает их. Н.А.Бердяев заметил по этому поводу: «Универсальность отдельного человека мы понимаем не через отвлечение общих нам человеческих свойств, а через погружение в его единичность».

Ни анархизм, ни гуманизм вообще не возможны без признания факта принципиальной множественности человеческих смыслов, ценности другого человека именно как другого , не как абстрактно-всеобщего, объективно-безличного, анонимного, но именно как неповторимого, единичного, личного человека. Природа ведь бедна личным, индивидуальным, неповторимым, и каждому из нас суждено привносить в этот мир нечто свое, освещая темный мир своим внутренним смыслом.

Стремление к бездушной «объективности» и унифицированности людей ведет к их обесчеловечевангао, исключает всякий диалог , делает людей неинтересными и ненужными друг другу. Если бы в каждом из нас не было ничего общего, объединяющего, мы были бы безразличны друг другу. Но, точно также, мы были бы не нужны и чужды друг другу, если бы были абсолютно схожи и тождественны. Наша разность и – общность нашего трагического смертного удела – вот основа подлинной человечности. Анархисты не хотят свести всех людей к одному знаменателю – пусть даже и анархическому – именно потому, что ценят в других людях и в самих себе своеобразие и неповторимость. Поэтому в высшей степени неверно было бы считать анархизм партийным мировоззрением. Анархизм по определению беспартиен и антипартиен. И эта беспартийность анархизма обусловлена не просто конкретными политическими причинами: отрицанием борьбы партийных бюрократий за власть над обществом. Корни беспартийности анархического мировоззрения намного глубже.

Всякий партийный человек подходит к людям с нехитрой меркой: свои-чужие, правильные-неправильные, уже завербованные и еще несознательные. Принцип партийности прост: «если вы такие умные, то почему строем не ходите?». Партийность выдает часть за целое, фрагмент действительности представляет в виде Абсолютной Истины, все и всех сводит к одному, распинает мир и людей на своем прокрустовом ложе. (Нечего и говорить, сколь огромную роль здесь играют узость взгляда, своекорыстие, слепой фанатизм, инстинктивное нежелание свободы и неверие в возможность непредвзятого и широкого видения ситуации.) Костыли партийности калечат людей, убивая их свободу и солидарность, раскалывая человеческое единство и исключая ценность самобытной личности. Но партийность сама по себе является лишь следствием чудовищной расколотости мира современного человека, утратившего цельное представление о себе и других людях.

Вернемся к обозначенным в первом «Письме» двум основным направлениям классического анархизма XIX-го века: социалистическому и индивидуалистическому. Эти два течения в анархической мысли отражают два этапа в современном понимании личности, две половины одного целого. Если первоначальным завоеванием человеческого духа XVIII-XIX веков была идея универсального человека , идея общности, равноценности, равенства и глубокого тождества всех личностей – независимо от их социального, сословного положения (при этом подчеркивалась прежде всего разумность человека, всеобщая объективная биологическая и социальная обусловленность всех личностей), то позднее на передний план вышла идея уникальности , отличия, своеобразия каждой личности, ее неповторимой субъективности и способности к свободе и творчеству. Если первоначально свобода личности понималась, по преимуществу, как свобода от – от всяческих внешних рамок, ограничений и авторитетов, то затем пришло понимание важности свободы для – свободы, как возможности самовоплощения, как выражения неповторимого своеобразия каждой личности. «Я выбираю свободу быть просто самим собой» (А.Галич).

Революции конца XVIII века принесли великую идею универсальных «прав человека», идею изначального равенства всех людей. Именно на этой идее, на этом фундаменте основывались все конкретные «свободы», все «декларации», все республики и демократии. Но у этой идеи была и оборотная сторона (как всегда случается в жаре полемики): равенство людей понималось плоско, одномерно; в борьбе с феодальной иерархией было выброшено за борт рыцарское благородство, дворянская честь, различия между людьми; равенство было фетишизировано и абсолютизировано, а отличия задвинуты на задний план, объявлены незначительными и подозрительными. В центре мировоззрения Нового Времени встали единый для всех Разум, единая логика, единая наука. Реакцией на эту односторонность явилась другая односторонность: протесты со стороны Штирнера, Ницше, Ортеги-и-Гассета, указавших на всеобщую нивелировку современного «восстания масс» как на страшную опасность, угрожающую человечеству. «Люди не равны!» – подчеркивали эти мыслители – столь же односторонне и полемически, сколь односторонним и полемическим был эгалитаризм просветителей и деятелей великих революций Нового Времени. Оспаривая равенство людей, понимаемое ими как нивелировка, стандартизация и царство пошлости или казармы, Штирнер абсолютизировал человеческую уникальность и изолированность, а Ницше и Ортега-и-Гассет во многом вернулись к средневековой кастовости, элитарности и иерархичности. Наконец, пришли большевики и фашисты, которые, отвергнув либеральную идею «прав человека» как чересчур абстрактную, формальную и лицемерную, выдвинули на передний план – одни – права класса, другие – права нации.