Петр Рябов - Анархические письма

И еще – достижение «конечной цели» анархизма, осуществление во времени его чаяний, означало бы смерть личности, смерть свободы, ибо никогда личность не перестанет дерзать и развиваться, никогда не смирится с бездушием и несправедливостью мира, никогда не признает окружающее общество «совершенным». Да, прав был в этом Эдуард Бернштейн: дли анархизма поистине «конечная цель – ничто, движение – все».

«Что же, – скажете вы, – зачем нужен отказ от цели, апология движения, движения – в никуда?» Но это не так. Попробуйте-ка добежать до горизонта. Не такое уж это праздное и никчемное занятие. Просто за одним горизонтом вам откроется второй, и третий. Ведь в самой жизни движение идет от рождения к смерти, однако не смерть, но жизнь, является нашей целью, в жизни ищем мы смысл ее, – не в конце, не над нею, а в самой жизни, в движении, но в движении осмысленном, одухотворенном, хотя и безнадежном. И потом – движение, предлагаемое анархическим мировоззрением – не есть дурная бесконечность «движения в никуда», без руля и без ветрил, – но полное смысла стремление к горизонту, расширение свободы, опрокидывание рамок и разбивание цепей – бунт безнадежный, но не бессмысленный! Смысл и цель – не одно и то же.

Алексей Боровой писал: «Каким бы малоценным был мир в наших глазах, если бы мы знали наперед, что он имеет определенный конец, и что наша жизнь только подготовка к этому концу с его окаменевшими совершенствами. Что могло бы воспитать в нас подобное знание – кроме презрения к собственным судьбам или сытого фатализма?

Нет! Вечная борьба, призыв к будущим творцам, бескрайность будущего, вот – маяки анархизма! И пусть всегда будут и новая земля, и новое небо и новая тварь!»

А его современник-поэт выразился короче: «Смысл – не в счастье, смысл – в исканьи, цель – не здесь, вдали всегда…»

Один мой знакомый как-то сказал мне: «Я разочаровался в анархизме, потому что вижу, что массы не проявляют желания самоорганизоваться и бороться за свои права». Опять и опять тоже – упор на внешнее, «объективное», от нас не зависящее – на некое «светлое будущее», на хорошую (или нехорошую) массу, на время, на науку, но только – не на себя, не на свои силы, ценности, творчество и свободу. После этого немудрено, что анархизм кажется «утопией». Но – «бей в барабан и не бойся» – сказал Гейне.

Как часто анархизм называют красивой, но утопической и «недостижимой» мечтой! Я полагаю, что это неверно. «Недостижимость» и «утопизм», конечно, имеют место – если не отказаться от конструирования «конечной цели»; но если понимать под анархизмом мировоззрение, отказавшееся от слепой и вредной веры в «конечную цель» и в «благой прогресс», если понимать анархизм как открытое, зрячее и динамичное мировоззрение (а слепец не может быть свободным!), одушевленное пламенем свободы, непрерывно самообновляющееся и само себя критикующее, наконец, как мировоззрение действенное и действующее – ибо только в действии можно преодолеть и «внутреннюю», и «внешнюю» несвободу человека – то от «утопизма» не останется и следа: анархизм оказывается в высшей степени реалистическим, действенным и плодотворным мировоззрением.

Надо только помнить: мы не вне мира, а в самом его средоточии. Мы есть одна из сил этого мира, один из его бесчисленных автономных центров. И мы свободны, и мы в ответе за этот мир. И тогда мир изменится. И изменимся мы. А посему: «будьте реалистами – требуйте невозможного!»

Понятно, что теретически нельзя ни доказать, ни опровергнуть того, что человек достоин быть свободным и способен освободиться от насильственной опеки (прежде всего – со стороны государства). Тем более, сложно говорить о всех людях и за всех людей. Появление анархизма как учения и движения само по себе – многозначительный признак того, что человечество в лице своих отдельных представителей все менее склонно терпеть невыносимый гнет государственного рабства, и все большее количество людей осознает, что – пусть «так есть «, но – "так не должно быть» : появляются несогласные, протестующие, начинают «безнадежную» борьбу, предлагают альтернативы, и «настоящее положение» (казавшееся естественным и незыблемым) обнаруживает всю свою гнилость и неустойчивость и начинает меняться. Именно личность является центром, двигателем и творцом этой и всякой общественной борьбы. Ведь жизнь не статична, но полна динамизма. Если мы будем активны, мы можем пасть, но никогда не будем пассивными «жертвами» и «соучастниками», никогда не покоримся Молоху истории.

Важно именно это движение, эта непрекращающаяся борьба, бунт, духовный максимализм и жажда свободы, несогласие принимать существующее общество с его властью и эксплуатацией, с его манипулированием и отчуждением человеческой личности. Именно этот святой пафос самоосвобождения личности привлекал и привлекает к анархизму сердца людей, вопреки всей клевете, которую возводит на анархизм казенная пропаганда.

Однако, пора мне завершать это первое «Анархическое письмо», в котором «ересь» от анархизма чередуется с повторением надежно забытых истин. И вот «вывод» напоследок:

АНАРХИЯ НЕВОЗМОЖНА, АНАРХИЗМ ВЕЧЕН!

12–20 сентября 1996 г.

Кто только не пытался в ХХ-ом веке подобрать брошенную и полурастоптанную корону гуманизма и нацепить себе на голову! Поэтому соответствующие претензии анархизма, о которых я несколько поспешно и декларативно объявил в первом «Письме», как минимум требуют обоснования и пояснения. Слово «гуманизм» вообще сегодня звучит довольно пошло и неприлично; им бренчат, точно стершимся пятаком все, кому не лень. «Человечность» – но что это значит сегодня? Любить и принимать человека, каков он есть, человека вообще, конкретных людей? Или же верить в некую человеческую сущность, в некое светлое человеческое будущее? Все это весьма туманно и непонятно.

В предыдущем «Письме» я не раз повторял, точно заклинание: «В основе анархического мировоззрения поставлены личность и свобода!» Эти слова звучат как-то уж слишком красиво, что настораживает. Поэтому элементарная честность заставляет меня задать самому себе ряд вопросов: «а что понимается под свободой, и что – под личностью?», «всякий ли человек – личность, и всякий ли нуждается в полной и абсолютной свободе?», «можно ли навязать свободу как навязывают рабство?». К этим непростым вопросам тотчас же присоединяется гул голосов, оживленно перебивающих друг друга. Первый восклицает: «Вот-вот! Легко сказать: «личность и свобода»! А спросите у людей: многим ли из них нужна эта ваша свобода?». Второй переспрашивает меня: «Простите, а где границы этой свободы? Почему, если ваша свобода безгранична, она не приведет к порабощению других людей?» Третий подхватывает: «Как можно обойтись без арбитра – государства, способного худо-бедно, пусть с издержками, ограничить взаимные посягательства личностей?» Четвертый категорически утверждает: «Люди безнадежно плохи и, если им предоставить свободу, то не выйдет ничего, кроме кровопролития. Ваш анархизм глядит на человека через розовые очки!» Пятый задумчиво уточняет: «Можно ли освободить людей внешне, больше, чем они уже свободны внутренне? Об этом писал еще Герцен, споря с Бакуниным.» Шестой скептически хмыкает: «Разве вы не видите, что инстинкт господства и подчинения лежит в самой природе человека, а потому рабство и власть неуничтожимы и, так или иначе, будут существовать всегда?»