Карл Маннгейм - Идеология и утопия

Политическая социология, которая не диктует решения, а пролагает путь к принятию решений, бросит свет на такие связи в сфере политики, которые едва ли вообще замечались ранее. И прежде всего она выявит структуру социально обусловленных интересов. Она откроет факторы, детерминирующие классово обусловленные решения, и тем самым характер связи между коллективной волей и классовыми интересами, что должен принимать в расчет каждый человек, желающий заниматься политикой. Будут открыты, например, связи такого типа: если кто – либо хочет достигнуть того – то, он в определенный момент происходящих событий будет мыслить таким – то образом и воспринимать процесс в его целостности таким – то. Однако то обстоятельство, что он хочет достигнуть именно этого, зависит от тех или иных традиций, которые в свою очередь коренятся в тех или иных структурных детерминантах социальной сферы. Лишь тот, кто способен поставить вопрос таким образом, может служить посредником в понимании структуры политической сферы и помочь другим достигнуть относительно полной концепции целого. Исследование подобной направленности будет способствовать все более глубокому проникновению в своеобразие историко–политического мышления и все более отчетливому пониманию того, что между видением истории и политическим решением существует прямая связь. Однако это исследование будет вместе с тем обладать достаточной политической остротой, чтобы не считать, будто политическим решениям можно обучить или их можно произвольно устранить.

Твои желания могут быть только желаниями политического человека, если же ты то – то желаешь, ты должен совершить то – то и таково твое место в социальном процессе116.

Хотя мы и полагаем, что волевому решению обучить нельзя, но сделать темой сообщения и исследования изучение структурных связей между решением и видением, между социальным процессом и волевым процессом является вполне возможной исследовательской задачей. Пусть тот, кто требует от политической науки, чтобы она обучала принятию решений, поразмыслит о том, что тем самым политике как науке было бы предъявлено требование устранить политику как реальную действительность. От политики как науки можно требовать только одного – чтобы она воспринимала действительность глазами действующих людей и вместе с тем учила бы этих людей понимать своих противников, исходя из непосредственного средоточия мотивов их действий и их положения в историко–социальной сфере. При таком понимании политическая социология должна осознавать свое значение в качестве оптимального синтеза существующих в истории тенденций; она должна учить тому, что доступно обучению: структурным связям, а не решениям, которым обучить нельзя; можно только способствовать их адекватному осознанию и пониманию.

Подводя итог, можно сказать, что на поставленный нами выше вопрос – возможна ли политика как наука, можно ли ей обучить – следует дать утвердительный ответ. Правда, при этом надо иметь в виду, что мы в данном случае имеем совершенно особый и непривычный нам тип знания. Чистый интеллектуализм безусловно отвергнет знание такого рода, столь непосредственно связанное с практикой, и не предоставит ему места в своей системе наук.

Однако то обстоятельство, что политика как наука в ее истинном облике не находит себе места в нашей научной системе и противоречит нашей концепции науки отнюдь не следует рассматривать в неблагоприятном для нее свете; напротив, это должно послужить для нас стимулом к тому, чтобы пересмотреть все наше представление о природе науки. Ибо достаточно бросить даже беглый взгляд на нашу концепцию науки и ее организацию, чтобы ощутить всю нашу теоретическую несостоятельность по отношению к наукам, так или иначе связанным с практикой. В такой же степени, как у нас нет подлинной научной политики, у нас нет и адекватной научным требованиям педагогики. Ибо мы вряд ли выиграем от того, что, убедившись в невозможности решить наиболее существенные проблемы этих отраслей знания, назовем все, относящееся непосредственно к педагогике и политике, «искусством», «интуитивной способностью» и удалим эти вопросы из сферы наших научных интересов.

Наш жизненный опыт свидетельствует о том, что и педагог, и политик способен обрести в специфической сфере своей деятельности все увеличивающиеся знания и при соответствующих условиях сообщить их другим. Из этого следует, что наше понятие науки значительно уже, чем область действительно существующих типов знания, и что знание, которое может быть получено и передано, отнюдь не кончается там, где находится граница наших современных наук.

Если же жизнь действительно предоставляет нам возможности знания и открывает доступ к типам познания там, где наука уже не может нам помочь, наше решение не может состоять в том, что мы отвергнем эти типы знания в качестве «донаучных» и переместим их в сферу «интуиции», руководствуясь только желанием сохранить созданную нами систему. Напротив, наш долг понять внутреннюю природу этих еще не изученных типов знания и спросить себя, нельзя ли настолько расширить горизонт науки и ее концепцию, чтобы в нее могли войти и эти так называемые донаучные области знания.

Что называть научным и что донаучным в большой степени зависит от того, как в прошлом были фиксированы границы научного. Теперь следовало бы считать очевидным, что границы этого определения оказались слишком тесны и что в качестве парадигмы был принят (по причинам исторического характера) лишь ряд наук. Так, например, известна господствующая роль математики в развитии современной духовной культуры. Строго говоря, с этих позиций следовало бы считать знанием только то, что поддается исчислению. В определенную эпоху утопическим идеалом было лишь знание, доказуемое more mathematico et geometrico117; при этом все, относящееся к качественной стороне, допускалось только как нечто производное. И современный позитивизм (постоянно сохранявший близость к буржуазно – либеральному сознанию и развивавшийся в этом направлении) остается верным этому представлению о науке и истине. В лучшем случае к этому в качестве объекта, достойного познания, добавлялось изучение общих законов. В соответствии с этим господствующим представлением о науке в современном сознании утвердилось стремление к квантификации, формализации и систематизации на основе определенных аксиом, вследствие чего повсюду удалось сделать доступным познанию определенный слой действительности, тот ее слой, который поддается подобной формализации, квантификации и систематизации или хотя бы сам подчинен определенным закономерностям.