Эвальд Ильенков - Спиноза (материалы к книге)

Мое «Я», – моя душа или интеллект, – рассуждает Декарт, есть нечто совершенно отличное от моего собственного тела и связанное с этим телом лишь «акцидентально» (т.е. случайно, на время).

Эту «душу» – способность мыслить – всемогущий творец лишь на время вселяет в мое тело, как в квартиру, и размещает ее в пространстве «шишковидной железы» мозга. Там душа и живет, осознавая все те колебания, которым подвергают эту шишковидную железу другие части тела и мозга, колеблемые, в свою очередь, воздействиями других – внешних – тел. Кроме того, эта «душа» – таким свойством наделил ее Творец – способна самопроизвольно, не будучи спровоцирована на это никаким воздействием извне, приводить в движение свое собственное жилище – шишковидную железу, заставляя ее принимать самые различные положения по отношению к другим частям мозга, и – через нее – приводя в движение (в действие) все эти другие части мозга и тела человека.

Делая это, «душа» и выражает свои действия вовне – в виде телесных – пространственно-геометрически определенных движений или действий всего человеческого тела, организма. Это – факт, что она это делает. Я захочу – и пошевелю пальцем. Подумаю, что надо бы пойти, и пойду.

Так вот – в этом самом что ни на есть повседневном факте – в простом действии, протекающем по схеме – Я захотел – и пошевелил пальцем, привел в движение мое собственное тело, – Декарт и увидел, продумав все основные понятия, через которые этот простенький факт выражается, самое загадочное и великое чудо во всей вселенной.

Чудо, ради единственно-возможного объяснения коего он и вынужден был изобрести «душу», а точнее, не изобрести, а только перенять это понятие у предшествующей ему теологии и аристотелевской философии. Лучшего причинного объяснения он придумать не смог. Поэтому согласился с лучшим из имевшихся. Это было его правило.

Почему же это случилось?

Почему он посчитал, что за старинным термином «душа» (по-древнегречески – «псюхе») кроется некоторый совершенно особенный и вполне реальный «предмет», что это – вовсе не пустое «слово», которому на самом деле не соответствует никакой реальный предмет, хотя и теснейшим образом связанный с нашим собственным телом, непосредственно – с телом мозга, – но всё-таки коренным образом отличающийся от этого тела, и уж во всяком случае – не тождественный этому телу?

Может быть, просто потому, что у него, усомнившегося для начала во всем, чему его раньше учили, – и в существовании Природы, и в существовании собственного тела, и даже – что в его век было невероятно смелым поступком – в существовании самого бога, – не хватило тут интеллектуального или морального мужества, чтобы поставить под сомнение также и этот старинный религиозный предрассудок?

Такое толкование психологически правдоподобно, особенно если учесть, что за такие идеи в его время можно было спокойно угодить если и не на костер, то, во всяком случае – в застенки инквизиции, строго следившей в те дни за «чистотой мировоззрения» и жестко пресекавшей все «ревизионистские» тенденции в вопросе о Боге и о Бессмертии Души.

Это обстоятельство, может быть, и повлияло как-то на те способы выражения, которыми предпочитал пользоваться не весьма храбрый и осторожно дипломатический по натуре и воспитанию человек Рене Декарт при изложении своих взглядов для печати.

Так, вполне вероятно, что, рассматривая человеческое тело как «очень сложную машину», в принципе ничем – кроме сложности – не отличающуюся от любого «самодвижущегося механизма», изобретенного людьми, он тут же делает оговорку, что эта изумительно сложная машина «создана руками Бога» только затем, чтобы усыпить бдительность попов. Здесь, в данном частном случае, Декарт вполне мог и схитрить – упомянуть имя господа всуе – только с той целью, чтобы еретическое само по себе занятие – рассмотрение человеческого тела как «машины» – выглядело бы в глазах попов как благопристойное занятие во славу Божию.

Ведь надо же учитывать, что за идейной чистотой в рядах ученых следил в то время вовсе не Совет по Кибернетике, раздающий ныне лавровые венки сторонникам такой храброй мысли, а куда более строгое и принципиальное ведомство. Ведомство, самого Галилея заставившее отказаться от собственного учения о вращении земного шара вокруг солнца и признать, что земля покоится, а солнце вертится вокруг нее. А Декарт не хуже Галилея разбирался в тех остроумных механизмах, с помощью коих тогдашние инженеры человеческих душ умели воздействовать на тело ученого, чтобы вызвать желаемые изменения в его мыслях, тем более что особенной храбростью Декарт вовсе не отличался.

Так что здесь он явно мог и схитрить, ибо упоминание Бога в данном случае ровно ничего не меняло в ходе его рассуждений. Вычеркните это упоминание – и рассуждение о человеческом теле как об «изумительно сложной машине» не изменится ни на йоту, разве что станет еще яснее в своем антирелигиозном смысле.

Однако перед самим собою Декарт не хитрил никогда. И если он так и не смог распроститься с понятием «души», то вовсе не от избытка почтения к авторитету Аристотеля и Папы Римского.

Дело в том, что, пытаясь разобраться в вопросе о связи «мышления» с «мозгом», он упирался носом в факты, принципиально необъяснимые (и не только тогда, а и ныне, триста лет спустя) одним лишь «устройством и расположением» мозга в теле человека и даже всего человеческого тела в целом.

Чем более тщательно и детально знакомился он с анатомией и физиологией тела и мозга человека, тем яснее становился для него факт: самые важные явления в человеческой психике принципиально не могут быть объяснены «устройством и расположением» внутренних органов человеческого тела – мозга, сердца, печени, нервной и костно-мышечной системы и т.д., и т.п.

Декарт прекрасно понимал, что «изумительно-сложная машина» человеческого тела «устроена» (безразлично кем – богом или природой) именно так, что она делает все, что она делает, – она изумительно подвижна, послушна и гибка, чтобы осуществлять любое действие, – и мастерски фехтовать шпагой, и вычерчивать на бумаге архитектурные проекты, и стрелять из пушек, и высекать из мрамора статуи, и изобретать аналитическую геометрию, и сеять хлеб, и столь многое другое, что одно лишь простое перечисление всего, что она умеет делать, заняло бы тысячи страниц. Простое описание всех тех действий, к коим способно человеческое тело, совпадало бы с описанием всей истории человечества – и прошлой, и настоящей, и будущей.

И анатомо-физиологическое исследование этой «изумительно-сложной машины» показывает, что она именно так и «устроена», что оказывается способной к любому из своих действий.