Георг Лукач - Интеллектуальный облик литературного героя

Если бы это рассужденье было правильным, то отвлеченность и рассудочность Расина или Шиллера были бы наилучшим творческим, принципом для выражения интеллектуального облика людей. По нашему мнению, это не соответствует действительному положению вещей. Достаточно сравнить персонажи Расина с героями шекспировских драм, например с Брутом и Кассием, мировоззрения которых противоположны. Достаточно сравнить столкновения шиллеровского Валленштенка, Октавия и Макса Пикколомины с противоречиями между Эгмонтом и принцем Оранским у Гете. Надо думать, никто не усомнится, в том, что у Шекспира и Гете не только жизненность образов ярче, но и контуры интеллектуальной физиономии героев много определеннее и яснее. Почему-это не трудно понять. Связь между мировоззрением и личной жизнью людей у Расина и Шиллера гораздо проще, прямолинейнее, неподвижнее, чем у Шекспира или Гете.

Андре Жид совершенно, прав, когда возражает против банальной и плоской "натуральности" и выступает в защиту литературы, стремящейся к более глубоким обобщениям. Однако у Расина и Шиллера "всеобщее" предстает слишком непосредственно; персонажи Шиллера-по выражению Маркса, — это просто "рупоры времени".

Возьмем сцену из "Митридата", где происходят раздоры между царем и его сыновьями, — сцену, так возвеличенную Жидом. На очень высоком риторическом уровне, в великолепно звучащих, утонченных и пересыпанных сентенциями трех больших речах взвешиваются доводы за и против того или иного отношения те Риму. Но к а к: возникли различные позиции из самой жизни каждого действующего лица, какие переживания, какие жизненные события наталкивают каждого на определенную аргументацию своего взгляда, — все это остается во тьме. Единственное личное столкновение, изображенное в этой пьесе, — любовь царя и обоих его сыновей к одной и той же женщине, — очень слабо, можно сказать, чисто внешне связано с тем спором, о котором говорит Жид. Вот почему, как ни тонко, в плане рассудочном, разработан этот конфликт, юн повисает в воздухе, не коренится в человеческих страстях и не может придать действующим лицам интеллектуальную характерность.

Для примера рассмотрим также одну ив многих контрастных, характеристик у Шекспира. Брут — стоик, Кассий — эпикуреец. Это сказано у Шекспира лишь в нескольких словах, почти намеком. Но как глубоко связан стоицизм Брута со всей его жизнью! Его жена Порция — дочь Катона; все ее отношение к жизни в высочайшей степени проникнуто римско-стоическим направлением мысли и чувств. Как характерны для своеобразного стоицизма Брута его чисто-идеалистические, наивно-доверчивые поступки и его речь, намеренно лишенная прикрас, избегающая всякого риторического блеска. То же относится и, к эпикуреизму Кассия. Но это человек другого типа. Когда уже можко было предвидеть трагический исход восстания, когда все говорило о том, что республиканцы потерпят поражение, эпикуреец Кассий отрекается от своего атеизма и начинает верить в приметы и предсказания, осмеянные Эпикуром.

Все это, конечно, лишь отдельные черты в характеристике Брута и; Кассия у Шекспира. И, все же, какое сложное сплетение личной жизни с большими общественными проблемами! В противоположность этому, индивидуальность и единичное явление вообще связаны у Расина с абстрактной всеобщностью без всякого опосредствования, прямо и негибко. Уже давно признано богатство и жизненность образов Шекспира и отвлеченность персонажей Расина; однако из этой противоположности не были извлечены выводы, которые, на наш взгляд, чрезвычайно […]

Дело — в художественном отражении богатства и глубины объективной действительности. В жизни люди не движутся просто один подле другого — они борются в союзе друг с другом против других людей или против слепых сил природы, и эта борьба является основой существования человека, основой, на которой развивается его индивидуальность.

Сюжет — как конкретное воплощение взаимодействия сил в человеческой практике; конфликт- как главная сторона этой противоречивой и напряженной борьбы; сопоставления, контрасты-как форма проявления того направления, в котором одна человеческая страсть усиливает другую или противодействует ей, — все эти формы литературной композиции отражают наиболее общие и необходимые формы человеческой жизни.

Но дело не только в общих формах. Общие, типические явления должны предстать как особые, индивидуализированные поступки, как индивидуальные страсти определенных людей.

Художник находит такие положения и средства, при помощи которых он может наглядно показать, как эти индивидуальные стремления перерастают рамки чисто-личного мира.

Именно в этом заключается секрет возвышения индивидуальности до типа, без сглаживания и даже, напротив, посредством усиления ее особенных черт. Конкретно очерченное сознание, — так же, как и последовательно развитая, до предела выросшая страсть, — дает индивидууму возможность выявить дремлющие в нем особенности. Художественная правда требует, чтобы литературное развитие определенных черт героя, — пусть даже развитие вплоть до гротеска, — опиралось только на то, что уже есть в человеке, как возможность. Иначе литература впадает в ходульность. Идейный мир изображаемого индивидуума нельзя отрывать от реально существующих в человеке возможностей. Идейный образ, в основе которого нет живой игры страстей, всегда будет бескровным и отвлеченным (как это часто бывает у Расина и Шиллера). Этот образ может быть значительным и типичным только в том случае, если художнику удалось проследить многообразную связь личных черт своего героя с объективными и общими проблемами эпохи, если персонаж переживает, зримо для нас, самые, казалось-бы, отвлеченные проблемы своего времени как самые индивидуальные, кровно его интересующие вопросы.

В этой связи совершенно ясно, что способность героя к обобщающему мышлению играет огромную роль для литературного произведения. Обобщение только тогда превращается в пустую абстракцию, когда из поля нашего зрения уходит связь отвлеченного мышления с теми личными переживаниями героя, которые читатель (невольно испытывает вместе с ним. Если же художнику удается изобразить эту связь с достаточной полнотой, то насыщенность литературного произведения столкновениями идей не только не препятствует художественной конкретности образов, а, наоборот, усиливает ее.

Напомним "Годы учения Вильгельма Мейстера" Гете. Важнейшая часть этого замечательного романа содержит рассказ о подготовке к представлению "Гамлета". При этом Гете, в противоположность тому, как поступил бы в этом случае Золя, уделяет очень мало внимания описанию технических частностей спектакля. Подготовка к представлению у него, прежде всего, чисто интеллектуальная; перед нами проходит целый ряд спорных, противопоставляемых друг другу толкований характеров отдельных фигур из "Гамлета", противоположных мнений о композиционном принципе пьесы Шекспира, споров о драматической поэзии и т. д. Анализ этих проблем здесь нисколько не абстрактен в художественном смысле слова. Каждое суждение, каждая реплика, каждое возражение не только дает нечто новое для понимания темы, но всякий раз открывает новую и более глубокую черту в характере персонажа и, притом, такую черту, которая не проявилась бы вне этого спора о "Гамлете". Индивидуальное своеобразие Вильгельма Мейстера, Зерло, Аврелия и других открывается именно в том, как они — каждый по-своему, — как теоретик, актер или режиссер, — пытаются осмыслить шекспировскую проблему. Их интеллектуальный облик вполне определяется в этих опорах. Он завершает изображение их индивидуальностей, объединяет в органическое 'Целое отдельные черты и свойства этих людей.

Читать дальше