Георг Лукач - Исторический роман

Мы, конечно, не хотим сказать, будто персонажи Вальтер Скотта не размышляют о своих целях и задачах; но это мысли действующих людей и мысли, возникающие при определенных обстоятельствах.

Атмосфера исторической необходимости в романах Скотта создается прежде всего тонким изображением диалектики той силы и бессилия, которое заключается в правильном понимании исторических условий. В "Легенде о Монтрозе" Скотт рисует шотландский эпизод английской революции. И парламент, и роялисты стараются привлечь воинственные кланы на свою сторону; они действуют при этом через своих главарей — Аргайля и Монтроза. И вот, чрезвычайно интересно, что в этой ситуации мы встречаем вождя небольшого клана, который явно сознает, что и союз с королем, и союз с парламентом приведет в конце концов к гибели кланов. Однако, клановая преданность большим вождям делает это предвидение бесполезным и бессильным. Между Аргайлем и Монтрозом начинается война. Та же внутренняя необходимость, которая оказалась благоприятной для планов Монтроза, ставит узкие и жесткие пределы их существованию. Монтроз победил Аргайля и хочет обрушиться на английских врагов короля; свежие силы, появись они в Англии, могли бы даже вызвать там переворот. Но объективно это невозможно. С клановым войском можно вести только клановую шотландскую войну. Сторонники Монтроза пойдут за ним в огонь, но никакие уговоры не способны поколебать их уверенность, что истинный враг — это не парламент, а руководимая Аргайлем клановая группа; переубедить их не может даже авторитет вождя; больше того, авторитет Монтроза неограничен лишь до тех пор, пока он подчиняется клановой идеологии.

Это противоречие, однако, не исчерпывается внешней борьбой, и в этом мы видим одну из наиболее тонких и глубоких черт скоттовекого искусства характеристики. Монтроз — аристократ, убежденный роялист, одаренный полководец, человек с большим политическим самолюбием. Но в душе, при всем этом, он остается клановым вождем старого закала; образ мыслей, владеющий его; приверженцами, властен и над ним. Поэтому, подчиняясь и внешней, и внутренней необходимости, Монтроз отказывается от великих планов и растрачивает свои силы в мелкой клановой борьбе против Аргайля.

Историческая правдивость Вальтер Скотта состоит именно в том, что он изображает историческую необходимость, господствующую над страстными действиями индивидов, часто вопреки их психологии, и показывает, что в основе поступков; совершаемых с необходимостью, лежат общественно-экономические условия народной жизни. По сравнению с такой верностью литературного воспроизведения подлинных компонентов исторической необходимости вопрос о том, верна или неверна та или другая деталь, не имеет никакого значения. Но и в деталях Вальтер Скотт очень правдив и силен, и притом нисколько не похож на позднейших писателей, собирающих целые антикварные или экзотические коллекции. Детали для Скотта — это лишь средство, позволяющее достичь наибольшей полноты в изображении конкретных обстоятельств. Историческая же верность Вальтер Скотта — это правдивость психологии, подлинное "hie et nunc" ("здесь и теперь") внутренних побуждений и манеры действовать.

Скотт всегда сохраняет эту правдивость в человечески-нравственной трактовке своих образов. Любые из противоречивых, даже противоположных реакций на определенные события соответствуют в его лучших романах объективной диалектике определенного исторического кризиса. У него нет фигур эксцентричных, т. е. психологически выпадающих из атмосферы эпохи. Это заслуживало бы подробного анализа и подтверждения примерами; но мы здесь укажем только на Эффи, сестру Дженни Динс. С точки зрения морально-психологической она кажется полной противоположностью отцу и сестре. Но Скотт с величайшим искусством изображает, как эта противоположность сама возникла из протеста против пуритански-крестьянского характера всей семьи, как целый ряд обстоятельств воспитания Эффи способствовал ее развитию в таком необычном направлении; Скотт показывает также, как много сохранилось у Эффи таких душевных черт, которые делают ее попрежнему дочерью своей социальной среды и своего времени даже в моменты трагического кризиса и позднейшего общественного возвышения. Повсюду мы легко найдем доказательства тому, что Скотт; в отличие от буржуазных исторических романистов после 1848 года, никогда не осовременивает психологию своих героев.

Правда, психологическая модернизация не является абсолютно новым "достижением" исторического романа во второй половине XIX века. Напротив, это именно та худшая часть литературного наследства, которую преодолел, уже Вальтер Скотт; проблема соотношения исторической правды и психологической модернизации была одной из важнейших для этой области и в его время. Нам, однако, еще придется говорить об этом в другой главе; здесь же ограничимся указанием на то, что если в псевдоисторическом романе XVII–XVIII веков прошлое и современность соединялись вполне наивно, то у Шатобриана и немецких романтиков зародилась другая, более опасная тенденция к осовремениванию. Немецкие романтики придают особенно большое значение исторической верности деталей. Они открывают живописное очарование средневековья и передают его с "назарёйской" аккуратностью: от средневекового католицизма до старинной мебели, все изображается с художественно-ремесленной точностью, часто доходящей до живописного педантизма. Зато люди, действующие в этом живописном декоративном мире, обладают разорванной психологией романтика или, еще хуже, психологией новообращенного апологета Священного Союза.

Гете и Гегель, великие представители литературного и культурного прогресса в Германии, решительно отвергали эту демокративную карикатуру на историческую правду; исторический роман Вальтер Скотта был живой противоположностью этой новой псевдоисторической тенденции, влекущей за собой антихудожественную модернизацию прошлого. Но требует ли верная передача истории хроникального, натуралистического воспроизведения старинного языка, мышления и чувствования? Конечно же нет, и великие немецкие современники Скотта — Гегель и Гете — судили об этой проблеме с большой теоретической глубиной.

Гете подходит к этому вопросу в своем суждении об "Adelchi", трагедии Манцони. Он пишет:

"В его оправдание мы скажем слово, которое может показаться парадоксом: вся поэзия полна анахронизмов. Все прошлое, которое мы вызываем, чтобы представить его по-своему нашим современникам, должно допускать большее совершенство, чем оно имело в древности… "Илиада" и "Одиссея", все трагедии и все, что нам осталось от истинной поэзии, живет и дышит только в анахронизмах. Всему ссужается новизна, чтобы сделать его наглядным или хотя бы приемлемым" [16] Goethe. "Adelchi-von Manzoni". .