Блез Паскаль - Мысли

Вовсе не нужно быть особенно возвышенным душой для понимания того, что нет для нас в этом мире полного и долговременного довольства, что наши радости — суе­та сует, а несчастье безмерно и, наконец, что смерть, ежеминутно грозящая нам, неминуемо и очень скоро об­речет нас предначертанному несказанно жестокому уделу: либо навеки обратиться в ничто, либо терпеть веко­вечные муки.

На свете нет ничего и неизбежнее, и страшнее по­добного удела. Как бы мы ни храбрились, вот он, конец, венчающий самую распрекрасную жизнь. Давайте же задумаемся над этим, а потом скажем себе, что един­ственное несомненное благо в сей жизни дарует надежда на другую жизнь, что человек тем счастливее, чем ближе к ней, что точно так же не существует несчастий для неколебимо верующего в вечность, как нет счастья для непросветленного этой верой.

Разумеется, человек, которого снедают сомнения, глубоко несчастен, но искать на них ответ — наш долг, притом долг неукоснительный, поэтому всякий, кто со­мневается, но отказывается искать, не только бесконечно несчастен, но и бесконечно неправеден; ну, а если он вдобавок спокоен и самодоволен, громогласно твердит об этом, Даже радуется, даже хвалится, — для столь извращенного существа у меня просто нет названия.

Где почерпнул он подобные чувства? Можно ли ра­доваться тому, что впереди — одни лишь безысходные муки? Тщеславиться тем, что вокруг — непроницаемый мрак? И как подобные рассуждения могут прийти в го­лову человеку, наделенному разумом?

Я не знаю, кто вверг меня в наш мир, ни что такое наш мир, ни что такое я сам; обреченный на жесточайшее неведение, я не знаю, что такое мое тело, мои чувства, моя душа, не знаю даже, что такое та часть моего существа, которая сейчас облекает мои мысли в слова, рассуждает обо всем мироздании и о самой себе и точно так же не способна познать самое себя, как и все ми­роздание. Я вижу сомкнувшиеся вокруг меня наводя­щие ужас пространства Вселенной, понимаю, что заклю­чен в каком-то глухом закоулке этих необозримых про­странств, но не могу уразуметь, ни почему нахожусь именно здесь, а не в каком-нибудь другом месте, ни почему столько-то, а не столько-то быстротекущих лет дано мне жить в вечности, что предшествовала моему появлению на свет и будет длиться, когда меня не станет. Куда ни взгляну, я вижу только бесконечность, я за­ключен в ней, подобно атому, подобно тени, которой суждено через мгновение безвозвратно исчезнуть: Твер­до знаю я лишь одно — что очень скоро умру, но именно эта неминуемая смерть мне более всего непости­жима.

И как я не знаю, откуда пришел, так не знаю, куда иду, знаю только, что за пределами земной жизни меня ждет либо вековечное небытие, либо длань разгневанного Господа, но какому из этих уделов я обречен, мне ни­когда не узнать. Таково мое положение в мироздании, столь же неопределенное, сколь неустойчивое. И вот мой вывод: ни в коем случае не следует убивать вре­мя на попытки разгадать уготованный людям жребий. Может быть, я и рассеял бы хоть отчасти свои сомне­ния, но не желаю тратить на это силы, шага лишнего не сделаю, чтобы найти ответ; обливая презрением лю­дей, которые бьются над разгадкой, — поскольку любая разгадка опять-таки ввергнет в отчаянье и нисколько не потешит тщеславие, — я хочу безбоязненно, очер­тя голову идти навстречу великому событию, безвольно устремляться к смерти в полном неведении грядущего своего вековечного удела.

Кто пожелает быть на дружеской ноге с человеком, способным так рассуждать? Изберет его в наперсни­ки, расскажет ему о своих делах, изольет все горести?

И вообще, в каких жизненных обстоятельствах может быть потребен такой человек?

Право же, христианскому вероучению идет лишь во славу вражда столь безрассудных людей, и своим про­тиводействием они не только не вредят ему, но, напротив того, помогают утверждать лежащие в его основе истины. А сводятся эти истины к двум положениям: первое гла­сит о развращенности человеческого естества, второе — об искуплении, дарованном человечеству Иисусом Хрис­том. И пусть люди, о которых идет речь, не помогают доказать своими отнюдь не святыми нравами истину, гласящую об искуплении, зато они превосходно доказы­вают противоестественными своими чувствами всю по­рочность нашего естества.

Нет ничего более важного для человека, нежели его грядущий удел, нет ничего более грозного, нежели веч­ность, поэтому возможно ли считать естественным такое вот равнодушие иных людей к неизбежной утрате бытия и возможной обреченности на вековечные мучения? Ведь в обычных обстоятельствах они ведут себя совсем по-другому: боятся любой малости, заранее предвидят, чуют ее; сколько дней и ночей проводят они, переходя от бешенства к отчаянью из-за утраты должности или во­ображаемого оскорбления чести, — они, те самые люди, которые, твердо зная, что смерть отнимет у них реши­тельно все, не испытывают при этой мысли ни тревоги, ни смятения! Что за чудовищное зрелище являет собой человеческое сердце, где крайняя чувствительность к лю­бому пустяку уживается с поразительной бесчувствен­ностью к самому важному! Непостижимая зачарованность, противоестественная слепота, знаменующая все­властие той силы, которая их наслала!

Как же безмерно искажена должна быть природа того человека, который способен бахвалиться состоянием души, вообще, казалось бы, не совместимым с челове­ческим существом! Меж тем я воочию видел таких лю­дей, и при этом в таком множестве, что волосы встали бы дыбом, если бы не уверенность: большинство из них просто играет роль, скрывая подлинное свое лицо, ибо наслышаны, будто сие сумасбродство — признак хоро­шего тона. Именуя его освобождением от ига, они де­лают вид, якобы сами давно это иго стряхнули. Но было бы легче легкого убедить их, что они глубоко ошибаются, надеясь этим путем снискать уважение к себе. Нет, в уважении им откажут даже вполне светские люди, ибо любой здравомыслящий человек понимает, что добиться успеха в свете возможно, лишь всячески выказывая свою порядочность, рассудительность, надежность и способ­ность сослужить полезную службу друзьям, — ведь по самой своей натуре мы любим лишь тех, кто нам полезен. Ну, а каких благих дел можно ждать от человека, ко­торый всюду кричит, что он сбросил иго, что не верит в Бога, Чье бдительное око следит за всеми нашими деяниями, что он сам себе хозяин и за все свои поступки в ответе только перед собой? Неужели он думает, что, узнав об этом, мы проникнемся к нему особым доверием и будем ждать от него утешений, советов, помощи во всех наших житейских надобностях? Неужели он и по­добные ему рассчитывают осчастливить нас, сообщив, что, по твердому их убеждению, наша душа не более чем дуновение ветерка, струйка дыма, да еще произнеся это тоном, преисполненным гордости и самодовольства? Подобает ли утверждать такие вещи столь беззаботно? Или, напротив, их следует произносить с прискорбием, ибо что на свете может быть прискорбнее?