Александр Шевцов (Андреев, Саныч, Скоморох) - Самопознание и Субъективная психология

Все разговоры об интуитивном или запредельном восприятии я пока опускаю, потому что они и возможны только после того, как ты добрался до предела своего разума. А я до него не только не добрался, я даже его не ощущаю. Следовательно, избрать, развивать в себе что-то сверхчувственное, было бы для меня в начале пути ложью. Хотя, возможно, моя работа над собой, то есть над способностями думать и воспринимать, — как раз и приведет меня к раскрытию каких-то особых способностей. Но пусть это случится как итог естественного развития, а не как способ перепрыгнуть через трудные места.

Способности думать, то есть Разуму, я намерен посвятить особое исследование. Пока продолжу разговор о восприятии. При этом я считаю, что это восприятие действительности, потому что ловушка, в которой я нахожусь, действительна и доступна мне лишь в восприятии и его осмыслении. Это моя единственная возможность из нее вырваться — считать ее действительной и пройти насквозь, как пленку или слои тумана.

И я пока не буду гадать о том, что же там, за туманом восприятия. Я намерен копать, а не скакать мыслью по предположениям. И я отбрасываю держащие меня в неопределенности и бездействии сомнения, и копаю.

Что же за сомнение позволило Леонтьеву признаться, что проблема восприятия не решена в психологии?

Это было сомнение в том, что данные нашего опыта самонаблюдения совместимы с данными современной нейропсихологии. Будем честными, даже изгоняя понятие самонаблюдения из психологии, Психология при этом постоянно исходила из представлений, полученных самонаблюдением.

А что такое само понятие «образ», так заинтересовавшее Леонтьева, как не описание самонаблюдения? Попытки рефлексологии и объективных психологии вообще обойтись без самонаблюдения и даже заменить свой язык на совершенно объективный, то есть не учитывающий самонаблюдения, приводили к таким жутким нагромождениям, что читать книги той поры вообще невозможно.

При этом разумная нейрофизиология, а за ней и нейропсихология, в своих описаниях работы нервной системы и мозга в двадцатом веке пришли к тому, что стали использовать язык кибернетики, тем самым уподобляя мозг и нервную систему компьютеру. Точнее, сейчас бы это было названо локальной сетью.

Частенько использовалось и введенное бихевиористами понятие "черного ящика", не знаю, кем и у кого заимствованное.

На фоне этих физико-подобных описаний основания, на котором развивается психика, психология выглядела беспомощной. Образ никак не совмещался с нервными импульсами и разрядами нейронов и их связями.

При этом нейрофизиологам, особенно после Павлова, все казалось очень просто: есть рефлекторная дуга, и ею объясняется все поведение. Стимул из внешнего мира — восприятие чувствительным нервным окончанием — сигнал, бегущий по центростремительному нерву к мозгу — обработка сигнала в соответствуюшем центре — сигнал, бегущий по центробежному нерву к соответствующей мышце — действие. Вот нейрологическая схема восприятия.

В ней психологи просто не нужны, и Павлов так прямо и говорил. За употребление психологических слов он даже штрафовал деньгами у себя в лаборатории. Для психолога в этой схеме нет места. И когда Сеченов требовал передать психологию физиологам, он в этом нисколько не сомневался. И когда Павлов резал собак, нарабатывая у них слюноотделение, тоже казалось, что до решения последних загадок души остались считанные минуты.

А потом немцы начали работать с обезьянами и поняли, что дальше слюноотделения у собак и центра удовольствия у американских последователей Павлова рефлекторная дуга не работает. Тогда они придумали слово «Гештальт», которое, как с восхищением объяснял студентам Леонтьев, так сложно, что на другие языки не переводится, а поэтому его лучше и не переводить, а наслаждаться им по памяти.

Это страшный порок психологии — заимствование множества непонятных и непонятых терминов, которые не переводятся. Не переводится, значит, не понимается, потому что перевод — это прежде всего понимание.

Гештальт — это всего лишь образ, но образ, понимаемый немецкими психологами чуть сложнее, чем понимался остальными психологами. Это была, так сказать, третья попытка понять, что такое образ. И она тоже не удалась, если верить Психологии. Но если задуматься, то она сказала одну очень определенную вещь: образ — это нечто, что надо понимать иначе, чем мы привыкли.

И вот это «привыкли» и надо было понять и даже исследовать. А как мы привыкли, и что во мне привыкло понимать, что такое образ? Ответ, как видите, лежит в самопознании, а это как раз то, что в Психологии оказалось недопустимо, как дурной тон.

Это я привык считать, что образы — это то, что я вижу в своем воображении, когда думаю о себе или о том, как я буду сейчас действовать в окружающем меня пространстве. И эти представления во многом зрительны. Почему?

Для дальнейшего разговора я использую материалы этнопсихологии, которой занимался много лет.

Это меня так увлекло, что я решил переспециализироваться на этнопсихолога и получил психологическое образование. То, что я делаю сейчас как психолог, в первую очередь, есть дань благодарности обучавшим меня мазыкам. Можно сказать, что и самопознание, и все попытки докопаться до действительных корней психологических явлений — это решение задачи, оставленной мне в наследство простыми учителями из народа.

Я пришел к психологии через историю, точнее, этнографию. Одно время я довольно много ездил в этнографические экспедиции, собирал ремесла и обычаи. Эти поездки привели меня в 1985 году к

людям, которые называли себя мазыками. Они жили на Владимирщине — это теперешние Владимирская и Ивановская области — и знали то, что местные жители считали чародейством, а я посчитал народной психологией.

На деле мои информаторы, как принято у этнографов называть тех, с кем беседуешь и от кого получаешь свои знания, утверждали, что они потомки особой группы внутри офеньского сообщества — мазыков. Офени же — это те самые коробейники, торговцы вразнос, о которых поется в народных песнях.

Но я расскажу о мазыках в другом месте. А сейчас просто воспользуюсь собранными тогда материалами.

Мне вспоминается образ, которым один из дедов объяснял мне, как происходит восприятие. Случилось это после рыбалки на Клязьме.

— Тебе раньше случалось ловить рыбу? — спросил он меня. — Или долго собирать грибы?

— Конечно, случалось.

— А помнишь, что стоит у тебя перед глазами, когда ты потом их закрываешь?

Я вспомнил. Долгое время после рыбалки меня мучил клюющий поплавок. А после грибов — листья, трава и мелькающие среди них грибы.