Карл Маркс - Собрание сочинений, том 1

Дальше! Допустим на мгновенье, что всё это так, как говорит экономист. Допустим, что кто-нибудь с большой затратой труда и огромными расходами сделал совершенно бесполезную вещь, на которую ни один человек не предъявляет спроса, — разве и такая вещь стоит издержек производства? Отнюдь нет, отвечает экономист, кто же захочет её купить? Следовательно, мы тут сразу имеем не только пресловутую полезность Сэя, но — вместе с «куплей» — и конкуренцию. Создаётся невозможное положение, экономист не в состоянии ни на минуту оставаться верным своей абстракции. Не только конкуренция, которую он с таким трудом старается удалить, но и полезность, на которую он нападает, каждое мгновенье незаметно вторгается в его рассуждения. Абстрактная стоимость и её определение посредством издержек производства являются именно лишь абстракциями, нереальностями.

Но допустим еще раз на мгновенье, что экономист прав, — каким образом думает он тогда определить издержки производства, если не принимать в расчёт конкуренцию? Мы увидим при исследовании издержек производства, что и эта категория основана на конкуренции. И здесь снова обнаружится, насколько экономист неспособен последовательно проводить свои утверждения.

Если мы перейдём к Сэю, то найдём ту же самую абстракцию. Полезность вещи есть нечто чисто субъективное, совершенно не поддающееся определению в абсолютной форме; конечно, она не поддаётся определению по крайней мере до тех пор, пока люди ещё путаются в противоположностях. Согласно этой теории, предметы первой необходимости должны были бы обладать большей стоимостью, чем предметы роскоши. Единственно возможным путём, приводящим к сколько-нибудь объективному, по видимости всеобщему решению о большей или меньшой полезности вещи, является при господстве частной собственности конкуренция, а между тем именно она и должна быть оставлена в стороне. Но раз допущены отношения конкуренции, то с ними появляются и издержки производства, ибо никто не станет продавать дешевле того, что им самим затрачено на производство. Следовательно, и здесь, хотят этого или нет, одна сторона противоположности переходит в другую.

Попытаемся внести ясность в эту путаницу. Стоимость вещи включает в себя оба фактора, насильственно и, как мы видели, безуспешно разъединяемые спорящими сторонами. Стоимость есть отношение издержек производства к полезности. Ближайшее применение стоимости имеет место при решении вопроса о том, следует ли вообще производить данную вещь, т. е. покрывает ли её полезность издержки производства. Лишь после этого может идти речь о применении стоимости для обмена. Если издержки производства двух вещей одинаковы, то полезность будет решающим моментом в определении их сравнительной стоимости.

Эта основа — единственно правильная основа обмена. Но если исходить из неё, кто же будет решать вопрос о полезности вещи? Просто ли мнение участников обмена? Тогда одна сторона во всяком случае окажется обманутой. Или же должно существовать такое определение, которое основано на полезности, присущей самой вещи, — определение, не зависящее от участвующих сторон и остающееся для них неясным? Тогда обмен мог бы осуществляться лишь по принуждению, и каждый участник обмена считал бы себя обманутым. Без уничтожения частной собственности нельзя уничтожить эту противоположность между действительной, присущей самой вещи полезностью и определением этой полезности, между определением полезности и свободой обменивающихся; а когда частная собственность будет уничтожена, то нельзя будет больше говорить об обмене в том виде, в каком он существует теперь. Практическое применение понятия стоимости будет тогда всё больше ограничиваться решением вопроса о производстве, а это и есть его настоящая сфера.

Каково же положение вещей теперь? Мы видели, что понятие стоимости насильственно разорвано и что каждая из его отдельных сторон крикливо выдаётся за целое. Издержки производства, которые с самого же начала извращаются конкуренцией, должны играть роль самой стоимости; такую же роль должна играть чисто субъективная полезность, ибо никакой иной полезности теперь быть не может. Чтобы помочь этим хромающим определениям стать на ноги, необходимо в обоих случаях принимать в расчёт конкуренцию; и самое интересное здесь то, что у англичан, когда они говорят об издержках производства, конкуренция занимает место полезности, тогда как, наоборот, у Сэя, когда он говорит о полезности, конкуренция привносит с собой издержки производства. Но что за полезность, что за издержки производства привносит она! Её полезность зависит от случая, от моды, от прихоти богатых, её издержки производства повышаются и понижаются в силу случайного соотношения спроса и предложения.

В основе различия между реальной стоимостью и меновой стоимостью лежит тот именно факт, что стоимость вещи отлична от так называемого эквивалента, даваемого за неё в торговле, т. е. что этот эквивалент не является эквивалентом. Этот так называемый эквивалент есть цена вещи, и если бы экономист был честен, то он употреблял бы это слово вместо «торговой стоимости». Но ведь для того, чтобы безнравственность торговли не слишком бросалась в глаза, экономисту всё ещё приходится сохранять хоть тень видимости того, что цена как-то связана со стоимостью. А что цена определяется взаимодействием издержек производства и конкуренции, это совершенно верно, это — главный закон частной собственности. Этот чисто эмпирический закон и есть то первое, что нашёл экономист, и отсюда он затем абстрагировал свою реальную стоимость, т. е. цену, устанавливающуюся в такое время, когда отношение конкуренции уравновешивается, когда спрос и предложение покрывают друг друга. Тогда, естественно, остаются налицо только издержки производства, и это экономист называет реальной стоимостью, между тем как мы имеем здесь дело лишь с известной определённостью цены. Но в политической экономии всё таким образом поставлено на голову: стоимость, представляющая собой нечто первоначальное, источник цены, ставится в зависимость от последней, от своего собственного продукта. Как известно, это переворачивание и образует сущность абстракции, о чём смотри у Фейербаха.

* * *

Согласно взглядам экономиста, издержки производства товара состоят из трёх элементов: из земельной ренты за участок земли, необходимый для производства сырья, из капитала вместе с доходом на него и из платы за труд, потребовавшийся для производства и обработки. Но сейчас же обнаруживается, что капитал и труд тождественны, ибо сами же экономисты признают, что капитал есть «накопленный труд». Таким образом, у нас остаются только две стороны: природная, объективная — земля, и человеческая, субъективная — труд, включающий в себя капитал и кроме капитала ещё нечто третье, о чём экономист и не думает, — я имею в виду, наряду с физическим элементом простого труда, духовный элемент изобретательности, мысли. Какое дело экономисту до духа изобретательности? Разве все изобретения не достались ему без его участия? Разве хоть одно из них стоило ему чего-нибудь? К чему же в таком случае ему беспокоиться о них при исчислении своих издержек производства? Для него условиями богатства являются земля, капитал и труд, и больше ему ничего не надо. Ему нет дела до науки. Хотя наука и преподнесла ему подарки через Бертолле, Дэви, Либиха, Уатта, Картрайта и т. д., подарки, поднявшие его самого и его производство на невиданную высоту, — что ему до этого? Таких вещей он не может учитывать, успехи науки выходят за пределы его подсчётов. Но при разумном строе, стоящем выше дробления интересов, как оно имеет место у экономистов, духовный элемент, конечно, будет принадлежать к числу элементов производства и найдёт своё место среди издержек производства и в политической экономии. И тут, конечно, мы с чувством удовлетворения узнаём, что работа в области науки окупается также и материально, узнаём, что только один такой плод науки, как паровая машина Джемса Уатта, принёс миру за первые пятьдесят лет своего существования больше, чем мир с самого начала затратил на развитие науки.