Кришнамурти Джидду - Единственная революция

«Вы хотите сказать, что в красиво изготовленных и безупречно работающих вещах красоты нет? Что нет красоты в шедеврах искусства?»

– Конечно есть. Когда вы смотрите на внутреннее устройство часов, то оно действительно поражает вас своей тонкостью, и в нём есть определённая красота, как и в древних колоннах из мрамора или в словах поэта. Но если это и есть вся красота, тогда она – всего лишь поверхностный отклик чувств. Когда вы видите одинокую пальму на фоне заходящего солнца – это цвет, тишина вечера и спокойствие этой пальмы заставляют вас почувствовать прекрасное? – или красота, подобно любви, есть нечто, лежащее по ту сторону осязания и зрения? Есть ли красота дело воспитания, обусловленности, говорящей: «Это – прекрасно, а это – нет»? Есть ли красота вопрос обычая, привычки, стиля, которые говорят: «Это – грязь, а вот это – порядок и расцвет добра»? Если всё дело в обусловленности, тогда красота – продукт культуры и традиции, а потому вовсе не красота. Если красота есть результат или сущность переживания, тогда для человека Запада и человека Востока красота зависит от воспитания и традиции. Но принадлежит ли любовь – как и красота – Востоку или Западу, христианству или индуизму, является ли она монополией государства или идеологии? Очевидно, что ничего подобного.

«Тогда что же это такое?»

– Знаете, сэр, строгая простота в самозабвении и есть красота. Без строгой красоты нет любви; а без самозабвения красота не обладает реальностью. Под строгой простотой мы понимаем не жёсткую дисциплину святого или монаха или комиссара, с их гордым самоотречением, и не дисциплину, дающую им власть и признание. Всё это – не строгая простота. Строгая простота не бывает жёсткой; это не утверждение собственной важности при помощи дисциплины. Это не отказ от удобств, не обеты нищеты или безбрачия. Строгая простота – это полнота разумности. Такая строгая простота возможна только тогда, когда есть самозабвение, она не может появиться благодаря усилию воли, выбору или обдуманному намерению. Действие красоты самозабвенно – как раз любовь и несёт в себе глубочайшую внутреннюю ясность строгой простоты. Красота и есть эта любовь, в которой измерение пришло к концу. Тогда эта любовь, что бы она ни делала, и есть красота.

«Что вы имеете в виду, говоря «что бы она ни делала»? Если налицо самозабвение, нам ничего не остаётся делать».

– Действие неотделимо от того, что есть. Как раз разделение приносит конфликт и безобразие. Когда нет этого разделения, сам процесс жизни оказывается актом любви. Глубокая внутренняя ясность строгой простоты приводит к жизни, в которой нет двойственности. Это – странствие, которое ум должен предпринять для того, чтобы прийти к этой красоте, свободной от слова. И это странствие – медитация.

Медитация – это тяжёлый труд. Она требует высочайшей формы дисциплины – не приспособления, не подражания, не повиновения, но дисциплины, приходящей благодаря осознанию не только окружающих вас внешних предметов, но и внутренних явлений. Таким образом, медитация – не продукт изоляции, а действие в повседневной жизни, требующее сотрудничества, восприимчивости и разумности. Если не заложен фундамент праведной жизни, медитация становится бегством и поэтому не имеет никакой ценности. Праведная жизнь не означает следование общественной морали – это свобода от зависти, жадности и властолюбия, то есть от всего того, что порождает вражду. Свобода от этих состояний не приходит благодаря деятельности воли – она приходит благодаря их осознанию в процессе самопознания. Без познания деятельности «я» медитация становится чувственным возбуждением и потому значение имеет очень небольшое.

На этой широте почти не бывает сумерек или рассвета, и в это утро река, широкая и глубокая, казалась потоком расплавленного свинца. Солнце ещё не поднялось над землёй, но восток уже светлел. Птицы ещё не начинали своего ежедневного утреннего концерта, и жители деревни не перекликались друг с другом. Утренняя звезда стояла в небе довольно высоко, и по мере того, как вы наблюдали за ней, она становилась всё бледнее и бледнее, – пока над верхушками деревьев не показалось солнце и река не превратилась в поток серебра и золота.

Тогда запели птицы и деревня пробудилась. В тот же миг на подоконнике внезапно появился большой самец обезьяны, серый, с чёрным лицом и густыми волосами надо лбом. У него были чёрные руки; длинный хвост свешивался с подоконника в комнату. Так он сидел, очень спокойный, почти неподвижный, глядя на нас без единого движения. Мы были совсем близко, нас разделяло всего лишь несколько футов. Внезапно он протянул руку, и некоторое время мы держали друг друга за руки. Его рука была жёсткой, чёрной и пыльной, потому что он вскарабкался на крышу и оттуда уже слез на небольшой парапет над окном, спустился вниз и уселся на подоконнике. Он не проявлял никакого напряжения и, удивительное дело, был необычайно приветлив. В нём не было никакого страха, никакой неловкости – он чувствовал себя как дома. Был он, с ним река, теперь ярко-золотая, и по ту сторону зелёный берег и далёкие деревья. Должно быть, мы достаточно долго держали друг друга за руки, затем он почти случайно убрал свою, но всё ещё оставался на месте. Мы глядели друг на друга, и можно было видеть, как сверкали его чёрные глазки, маленькие, полные необычного любопытства. Ему хотелось войти в комнату, но он колебался, затем, вытянув руки и ноги, забрался на парапет, оттуда перебрался на крышу и вскоре исчез. Вечером он опять сидел высоко на дереве и что-то ел. Мы помахали ему, но ответа не последовало.

Этот человек был саньяси, монах, с довольно приятным тонким лицом и чувствительными руками. Он был опрятен, его одеяния были недавно выстираны, хотя и не поглажены. Он сказал, что приехал из Ришикеша, где провёл много лет с гуру, который ныне удалился выше в горы и остался там в уединении. Он сказал, что посетил много ашрамов. Дом свой он оставил много лет назад, когда ему было, возможно, лет двадцать. Вспомнить точно, в каком возрасте это было, он не смог. У него были родители, несколько сестёр и братьев, но он полностью утратил всякую связь с ними. Он проделал весь этот путь потому, что услышал от нескольких гуру, что хорошо бы ему посетить нас, а так же и потому, что он понемногу читал кое-что здесь и там и недавно обсуждал это со своим собратом-саньяси. И вот он здесь. Невозможно было угадать его возраст: ему было уже немало лет, однако голос и взгляд всё ещё оставались молодыми.

«Моя судьба сложилась так, что мне пришлось много странствовать по Индии и посещать различные центры с их гуру, некоторые из них обладали утончённостью, другие невежественны, однако им присуще особое качество, указывающее на некоторое внутреннее содержание, третьи – просто эксплуататоры, раздающие мантры; как раз они-то и бывают часто заграницей и приобретают там популярность. Существуют очень немногие, кто остаётся выше всего этого; среди этих немногих и был мой недавний гуру. Теперь он удалился в глухую и отдалённую часть Гималаев. Раз в год мы целой группой посещаем его, чтобы получить благословение».