Кришнамурти Джидду - Единственная революция

Неизмеримое нельзя искать мыслью, так как мысль всегда имеет меру. Возвышенное – вне структуры мысли и рассудка, не продукт эмоции и чувства. Отрицание мысли – это внимание, отрицание мысли – это любовь. Если вы ищете высочайшего, то вы его не найдёте; оно должно прийти к вам, если вам повезёт, и везением здесь будет открыто окно вашего сердца, не мысли.

«Но ведь это довольно трудно, не правда ли? Вы предлагаете отвергнуть всю мою структуру, отвергнуть «я», которое я весьма старательно питал и поддерживал. Я думал, что наслаждение тем, что можно называть Богом, будет непреходящим. Это моя защита, в этом вся моя надежда и моя радость; и вот вы предлагаете мне, чтобы я всё это отбросил. Разве это возможно? И действительно ли я хочу этого? Кроме того, разве вы не пообещаете мне что-нибудь в качестве награды, если я всё это отброшу? Конечно, я вижу, на самом деле вы и не предлагаете мне награду, но могу ли я действительно, не только на словах, отбросить полностью то, чем всегда жил?»

– Если вы попытаетесь отбросить это преднамеренно, оно станет конфликтом, страданием и нескончаемым горем. Но если вы увидите истину этого, как видите истину этого светильника, его мерцающий свет, фитиль и бронзовую подставку, – тогда вы вступите в другое измерение. В этом измерении любовь не порождает общественных проблем; там нет расовых, классовых или интеллектуальных разделений. Ведь только неравный чувствует необходимость в равенстве. Именно тот, кто стоит наверху, нуждается в сохранении своей отделённости, своего класса, своих обычаев. А стоящий внизу постоянно старается стать высшим; угнетённый стремится стать угнетателем. Так что только законодательство – хотя такое законодательство и необходимо – не приведёт к концу разделение с его жестокостью; не покончит оно и с разделением между трудом и положением в обществе. Мы используем работу для приобретения статуса, и начинается весь цикл неравенства. Нельзя устранить проблемы общества при помощи морали, изобретённой этим же обществом. У любви нет морали, и любовь – не реформа. Когда любовь становится наслаждением, страдание неизбежно. Любовь – не мысль, а именно мысль даёт наслаждение, сексуальное наслаждение и наслаждение своими достижениями. Мысль усиливает наслаждение данного момента и придаёт ему длительность. Размышляя об этом наслаждении, мысль придаёт ему живой характер и следующего мгновения наслаждения. Эта потребность наслаждения и есть то, что мы называем сексом, не правда ли? Ему способствует огромная масса привязанности, нежности, заботливости, дружбы и прочего; но через всё это тянется нить боли и страха. А мысль своей деятельностью сообщает этой нити неразрывность.

«Но вы не можете устранить наслаждение из секса! Я живу этим наслаждением – и я люблю его. Для меня оно гораздо более важно, чем обладание деньгами, чем положение или престиж. Я вижу, что наслаждение приносит с собой боль, но наслаждение преобладает над болью, так что это меня не беспокоит».

– Когда этому наслаждению, столь для вас восхитительному приходит конец – с возрастом, в результате несчастного случая, со временем, – тогда вы в ловушке; и тогда вашей тенью становится печаль. Но любовь – не наслаждение, она – не продукт желания; вот почему, сэр, человек должен войти в иное измерение. В нём наши проблемы – и вообще все проблемы – оказываются разрешёнными. Без этого, что бы вы ни делали, остаются скорбь и смятение.

Великое множество птиц летало над головой; некоторые из них носились над широкой рекой взад и вперёд, другие же парили высоко в небе, описывая широкие круги и едва шевеля крыльями. Парившие наверху большей частью были стервятники, и в ярком солнце они казались просто пятнышками, державшимися против ветра. На земле они были неповоротливыми, со своими голыми шеями и широкими тяжёлыми крыльями. Несколько стервятников сидело на тамариндовом дереве, а вороны дразнили их. Одна ворона особенно преследовала стервятника, стараясь на него взобраться. Стервятнику это надоело, и он взлетел; надоедавшая ему ворона подлетела сзади – и уселась стервятнику на спину прямо на лету. Зрелище было действительно любопытным: стервятник с чёрной вороной на нём; ворона как будто получала полнейшее удовольствие, а стервятник старался избавиться от неё. Наконец ворона улетела за реку и исчезла в лесу.

Из-за реки прилетели попугаи; они летели зигзагами, криком оповещая о своём прибытии весь мир. Они были ярко-зелёными с красными клювами; несколько из них уселось на тамариндовом дереве. Утром они улетали вниз по реке, и иногда сразу же возвращались с хриплыми криками, но чаще отсутствовали весь день, прилетая обратно поздно вечером оттуда, где крали зерно на полях и плоды, какие они могли найти. Вы видели их среди листьев тамаринда всего несколько секунд, а затем они исчезали. Вы не могли рассмотреть их как следует среди мелкой зелёной листвы дерева. В стволе дерева было дупло, в котором они жили, самцы и самки; они казались такими счастливыми, когда, крича от радости они вылетали оттуда. Вечером и рано утром солнце прокладывало дорожку через реку – золотую утром, серебряную вечером. И нет ничего удивительного в том, что люди поклоняются рекам; это лучше, чем поклоняться изображениям со всеми ритуалами и верованиями. Река была живой, глубокой и полной, всегда в движении; а в лужах около берега вода застаивалась и загнивала.

Каждый человек изолирует себя в луже и там разлагается; он никогда не вступает в полное течение реки. Каким-то образом эта река, сильно загрязнённая людьми в её верхнем течении, в средне становилась чистой, сине-зелёной и глубокой. Это была прекрасная река, особенно рано утром, до восхода солнца; она была такой тихой, неподвижной – цвета расплавленного серебра. А когда солнце поднималось над деревьями, река становилась золотой – но затем снова превращалась в серебряную дорожку; и её вода оживала.

В этой комнате – с окнами на реку – было прохладно, почти холодно: стояла ранняя зима. Человек, сидевший напротив вместе с женой, был молод; жена была ещё моложе. Мы сидели на ковре, расстеленном на довольно холодном твёрдом полу. Для них не было интересно смотреть на реку, и когда им указали на неё, на её широту, её прелесть, зелёный берег с другой стороны, они согласились с вежливым жестом. Они проделали порядочный путь с севера, ехали автобусом и поездом, им не терпелось поговорить о том, что занимало их ум; река – что-то такое, на что можно посмотреть позже, когда будет время.

Он сказал: «Человек никогда не может быть свободным; он связан семьёй, детьми, работой. И до самой смерти у него существуют какие-то обязанности. Разумеется, – добавил он, – если человек не станет саньяси, монахом».