Кришнамурти Джидду - Единственная революция

Он сказал, что он религиозен и побывал во многих школах у разных так называемых святых людей. Ни один из них его не удовлетворил, и теперь он проделал это длинное путешествие по железной дороге и на автобусе, чтобы повидаться с нами, так как ему хотелось узнать, как можно попасть в тот странный мир, который искали и обычные люди и святые. Жена и дети сидели, не говоря ни слова с очень почтительным видом, а на ветку у самого окна уселся светло-коричневый голубь и тихо ворковал. Посетитель ни разу не взглянул на голубя; а дети с матерью сидели напряжённо, нервно, не улыбаясь.

– Вы не можете найти Бога, к нему нет пути. Люди придумали много путей, много религий, много верований, спасителей и учителей, думая, что те помогут им найти непреходящее блаженство. Беда поиска заключается в том, что ведёт он к какой-нибудь фантазии ума, какому-нибудь видению, которое проецирует и оценивает на основе уже известного. Любовь, которую ищет человек разрушается самим образом его жизни. Вы не можете в одной руке держать ружьё, а в другой Бога. Бог – это только символ, слово, утратившее в действительности свой смысл, поскольку церкви и места поклонения уничтожили его. Конечно, если вы не верите в Бога, вы подобны верующему; оба страдают и проходят через скорби краткой и тщетной жизни; горечь каждого дня делает жизнь бессмысленной. В конце потока мыслей нет реальности и пустое сердце заполняется словами мысли. Мы становимся очень умными, изобретая всё новые философские системы, а затем приходит горечь их несостоятельности. Мы изобрели теории о том, как достичь высшего, и вот верующий идёт в храм и погружается в образы собственного ума. Ни монах, ни святой не находят этой реальности, так как оба они – часть традиции, культуры, которая видит в них святых и монахов.

Голубь улетел, и красота облачных гор сияла над землёй – и истина там, куда вы никогда не смотрите.

Это был старый сад эпохи монголов со множеством огромных деревьев. Среди них высились большие памятники, с тёмными мраморными склепами внутри; камень почернел от дождей и от непогоды, ещё больше почернели купола. На этих куполах жили сотни голубей. Они дрались с воронами из-за места; на нижних частях куполов сидели попугаи, слетавшиеся отовсюду целыми стаями. Газоны содержались в чистоте; траву хорошо подстригали и поливали. Это было тихое место и на удивление не слишком многолюдное. По вечерам слуги из окрестных домов со своими велосипедами собирались на лужайке поиграть в карты. Их игра была понятна только им самим, а постороннему наблюдателю не под силу было в ней разобраться. Дети играли на лужайках возле отдельных гробниц целыми компаниями.

Одна из гробниц была особенно величественной, с высокими арками хороших пропорций. За ней высилась асимметричная стена, сложенная из кирпичей; солнце и дожди сделали её тёмной почти до черноты. Здесь висело запрещение рвать цветы; однако никто как будто не обращал на него особого внимания, и цветы всё равно продолжали рвать.

Позади аллеи эвкалиптов находился цветник, где были посажены розы; его окружала осыпающаяся стена. Цветник, с его великолепными розами содержался в исключительном порядке, трава всегда была зелёной и только что подстриженной. Похоже, сюда приходило не очень много людей, вы могли гулять вокруг в одиночестве, наблюдая, как за деревьями и куполом гробницы садится солнце. Особенно по вечерам, когда ложились длинные тёмные тени, здесь было очень спокойно – вдали от городского шума, вдали от нищеты и уродливого богатства. Цыгане пололи сорняки на лужайке. Это было прекрасное место, но человек постепенно портил его.

В одном из уединённых уголков лужайки сидел, скрестив ноги, человек; здесь же лежал и его велосипед. Он закрыл глаза, и губы его шевелились. В таком положении он находился более получаса, полностью оторванный от мира, от прохожих, от криков попугаев. Его тело оставалось совершенно неподвижным, в руках он держал чётки, прикрытые кусочком ткани, и движение пальцев было единственным движением, кроме шевелившихся губ, которое можно было увидеть. Он приходил сюда каждый день к вечеру, наверное, после дневной работы. Человеком он был, похоже, бедным, хотя и достаточно полным; он постоянно приходил в этот уголок, чтобы погрузиться в своё занятие. Если бы вы спросили его, что он делает, он ответил бы, что медитирует, повторяет какую-то молитву или мантру, и для него этого было вполне достаточно. Он находил в своём занятии утешение от монотонности повседневной жизни. Он сидел на лужайке в одиночестве. Позади него цвёл жасмин; земля была усыпана цветами, и красота данного мгновения окружала его. Но красоту эту он никогда не видел, ибо был поглощён красотой собственного изготовления.

Медитация – не повторение слов, не переживание видения, не культивирование безмолвия. Чётки и слова успокаивают склонный к болтовне ум, но это – разновидность самогипноза. С таким же успехом вы могли бы принять пилюлю.

Медитация – не погружение себя в мысленный стереотип или в очарование удовольствия. У медитации нет начала, а потому нет и конца.

Если вы говорите: «Сегодня я начну контролировать свои мысли, спокойно сидеть в позе для медитации и размеренно дышать», – значит, вы захвачены фокусами, которыми люди обманывают себя. Медитация – не в том, чтобы оказаться поглощённым какой-то грандиозной идеей или образом: это успокаивает человека только на данный момент, подобно тому, как ребёнок, поглощённый игрушкой, на какое-то время остаётся спокойным. Но как только игрушка перестаёт быть для него интересной, неугомонность и шалости возобновляются. Медитация – не поиски невидимого пути, приводящего к некоему воображаемому блаженству. Медитативный ум видит – он наблюдает, слушает без слова, без комментария, без мнения; он внимателен к движению жизни во всех её взаимоотношениях на протяжении всего дня. А ночью, когда весь организм отдыхает, медитативный ум не видит сновидений, потому что он целый день бодрствовал. Только вялые видят сны; только полусонным нужны намёки на их собственное состояние. Но когда ум наблюдает, когда он прислушивается к движению жизни, и внешней и внутренней, к такому уму приходит безмолвие – безмолвие, не созданное мыслью.

Это не безмолвие, доступное переживанию наблюдающего. Если наблюдающий переживает безмолвие и опознаёт его, это уже не безмолвие. Безмолвие медитативного ума – вне границ распознавания, ибо это безмолвие не имеет границ. Есть лишь одно безмолвие, в котором нет места разделению.

Холмы были сплошь закрыты тучами, дождь до блеска отмывал утёсы и разбросанные по холмам валуны. В сером граните виднелась чёрная прожилка, и тёмная базальтовая скала, омываемая струями дождя, становилась в то утро ещё чернее.