Мартин Бубер - Затмение Бога

Обычно связь этического с религиозным в Израиле рассматривают исключительно в виде исходяще-го с неба приказания, сопровождаемого угрозой кар. При этом упускают самое главное. Ибо дарование Закона на Синае следует понимать как конституцию, которой божественный правитель наделяет свой народ в час своего восшествия на трон, и все предписания этой конституции, как ритуальные, так и этические, направлены на то, чтобы увести его за собой в сферу "святого": в качестве цели народу поставлено не то, чтобы он был "благим", но — чтобы был "святым". Любое нравственное требование провозглашается здесь как такое, которое должно поднять людей, вообще народ в ту сферу, где этическое растворяется в религиозном, вернее, туда, где различие между этическим и религиозным снимается от теплого дыхания самого божественного. В предельно ясной форме цель эта обосновывается следующим образом: Израиль должен стать святым, "потому что я свят". Подражание Богу со стороны человека, "следование за ним по его путям" может, разумеется, основываться только на преобразованных в человеческий этос божественных атрибутах справедливости и любви, а все вообще атрибуты усматриваются в сверхатрибутной святости, которой человек может подражать только в изначально отличной, соответствующей человеческим возможностям форме. Абсолютная норма дается как указание направления пути, пролегающего пред лицом абсолютного.

Однако предварительным условием для этой связи этического и религиозного является основополагающее воззрение, что человек, поскольку он был создан Богом, был им же наделен независимостью, которая с тех пор не умалилась, и что в этой своей независимости он противостоит Богу. Так что в диалоге между ними, который и составляет суть бытия, человек принимает участие в полноте своей свободы и изначальности. То, что это, несмотря на неограниченность Бога в силе и знании, именно так, и образует тайну творения человека. На этом основана нерушимая действительность различения и решения, которые осуществляются человеком в его собственной душе.

Поток христианства, излившийся на мир из израильского источника, подкрепленного мощными при-токами, в особенности из Ирана и Эллады, возник в то время, когда в эллиническом культурном ареа-ле, особенно в его религиозной жизни, народный компонент оказался вытесненным в связи с ростом значения отдельного человека. Христианство "эллинистично" постольку, поскольку оно отказывается от концепции "святого народа" и знает одну лишь личную святость. Индивидуальная религиозность приоб-ретает вследствие этого прежде невиданную интенсивность и обращенность внутрь человека, тем бо-лее что постоянно здесь наличествующий образ Христа оказывается куда более тесно связанным с отдельным человеком в отношении возможности следования и подражания ему, чем лишенный образа Бог Израиля, — Бог, себя открывающий, но не в меньшей степени и скрывающий себя (однако ни в коем случае, разумеется, не скрытым, как имеют обыкновение выражаться многие). Склонившиеся на сторо-ну христианства народы, в отличие от Израиля как народа союзного, не находились с этим не принима-ющим никакого окончательного образа, но вновь и вновь покидающим всякое свое правление Богом в едином основополагающем отношении и, разумеется, не могли вступать с ним в непосредственную связь. С другой стороны, по этой причине здесь потерпела определенный ущерб связь между этичес-ким и религиозным моментами. Поскольку освящение народа как народа делается теперь немысли-мым, по крайней мере всерьез о нем невозможно было теперь и думать, народы принимают новую веру больше не как народы, а как совокупность индивидуумов, и даже там, где обращение совершается в массовом порядке, народ, как таковой, остается некрещеным; в новом возвещаемом союзе он более не выступает как народ. Это означает, что здесь более не имеет места великая духовная сила, на которую, как на пророков в Израиле, возложена задача: выступать, ради освящения всего народа, с порицанием и наставлением против всего противоречащего святости в общественной жизни и в жизни участвующего в ней, так сказать, со спокойной совестью отдельного человека. Разумеется, в истории христианских народов не было недостатка в пламенных и готовых на мученичество людях высокого духа, боровшихся за справедливость, однако слова: "Вы должны перед моим лицом стать святым народом" — уже не звучали у них в ушах во всей своей живости.

Сюда добавился другой, еще более глубинный момент, и он также связан с самим по себе разумным и законным развитием принципиального превосходства религиозного элемента. То, что составляло в Израиле ядро учения пророков, — было делом всей жизни, осуществляемым в силу полноты направленности веры, направленность же веры была интимнейшим деянием человека. Против ритуальности, лишенной направленности веры, была направлена борьба пророков, против лишенной направленности веры моральности — борьба их последователей, современников Иисуса, к которым принадлежали великие фарисейские учителя и сам Иисус. Теология апостола Павла и павлиниан обесценила деяния во имя веры и оставила неразвитым связывающее то и другое воедино требование со стороны направленности веры, чтобы деяние исходило из веры, на котором стояли все глашатаи богоугодного, начиная с пророков Писания и до Нагорной проповеди. Что касается веры, то ее все, начиная с Августина и до реформаторов, склонны были считать даром Бога. Это возвышенное представление вместе со всем, что оно за собой влекло, привело к тому, что израильское таинство человека как самостоятельного партнера Бога отступало во тьму; а догмат о первородном грехе также не привел к той тесной связи этического момента с религиозным, которую желает осуществить истинная теономия посредством верующей автономии человека.

В учениях великих азиатских культур о соответствии между Небом и Землей нормативный принцип все еще не отличается от теологического (теология понимается здесь как самоистолкование религии); существует только нормативная, обращенная к человеку сторона истины. В учении Израиля этос является внутренне присущей функцией религии, это уже более не сторона, но непосредственное воздействие. В христианстве, которое сообщает характер исключительности израильской вере в незаменимую милость Бога, норма, даже если она выступает в качестве "нового Закона", больше не занимает центрального места. Поэтому светской норме легче отвоевывать себе все большее пространство. В своей государственной форме она, разумеется, стремится завоевать себе абсолютное религиозное основание — через понятие сходящей на монарха божьей благодати и другими способами; здесь все меньше подлинной связи этического с абсолютным.