Мишель Турнье - Философская сказка

На этом письмо обрывалось, и барон тщетно пытался прочесть еще три слова — совсем уж неразборчивые каракули, на которых девушка иссякла.

Почему бы ему не стать им… Кем же, собственно? Рогоносцем, папашей, денежным мешком, стражем опочивальни? Каждое слово больно ранило его, и все время он слышал фоном к своим мыслям, словно хор в греческой трагедии, издевательский и мстительный, смешки и комментарии 1-го Стрелкового. Между тем, он совсем не испытывал гнева, который взыграл бы в нем, взбодрил и придал сил еще несколько лет назад. Наверное, из-за большой разницы в возрасте — Мариетта такая юная, а сам он уже старик — он скорее склонен был расчувствоваться. Ему казалась трогательной неуклюжиесть ее объяснений, особенно ярко проявившаяся в том, что в письме она никак не могла выбрать между "ты" и "вы": бедняжка отчаянно пыталась справиться с ситуацией, которая оказалась ей не по силенкам и не по уму. Разве это ее вина, что все так сложно? Разве не он — умудренный и состоятельный человек — должен был и не смог обеспечить ей простую и веселую жизнь без подвохов?

Он сумел выстоять еще один, последний раз. На конных состязаниях он завоевал все трофеи конца сезона. В оружейном зале самые ловкие, самые азартные противники не избежали уколов его клинка. Никогда еще он так не блистал, наш Тетеревок! В этом убедились все, когда на параде 14 июля он гарцевал на своей рыжей кобылке, о которой сам говорил, что у нее женский нрав и что он любит ее как женщину. Он только никому не признавался, что, кроме этой кобылки, женщин в его жизни не осталось — злая насмешка судьбы.

Потом наступило затишье. В последние дни июля Алансон погружался в дремоту перед глубокой августовской спячкой. Барону были нестерпимы пустота и одиночество. Он бродил по обезлюдевшему городу, изнывая под жарким солнцем, "точно неприкаянный", как сказала потом галантерейщица с улицы Деженетт.

Наконец однажды ноги сами привели его домой, к жене. Дома ли Огюстина? Или уехала на свою виллу в Донвиль пережидать летнюю жару? Дом выглядел совершенно нежилым, ворота на замке, ставни закрыты, сад зарос травой. Даже из почтового ящика, довершая картину, торчала пачка рекламных проспектов и буклетов, как пена писем, которых нет.

Солнечные лучи отвесно падали на улицу, четко рассекая дома на черные и белые глыбы. Яркий свет и пустота — во всем этом было что-то тревожное, томительное, кладбищенское. Отчего-то барона подташнивало. Ему показалось, что кровь бьется в виски со смертоносной силой. И вот тут-то среди этих безмолвных строений, таких знакомых — это ведь был его собственный дом — и в то же время потусторонних, он отчетливо услышал клацающий звук, как будто слабый стук кастаньет или удары палочки по краю барабана. Клацанье приближалось, становясь все более зловещим. Теперь это стучали друг о друга зубы в лихорадочном ознобе. И вдруг перед ним выросли две темные фигуры.

Это были тени двух женщин в черном; тесно прижавшиеся друг к другу, переплетенные, они медленно надвигались на него, словно стена, которая вот-вот рухнет. Лицо женщины повыше скрывали черные очки; концом белой тросточки она непрестанно постукивала по краю тротуара — это и был тот клацающий звук. Стена нависла над бароном, грозно и неотвратимо. Он попятился, оступился и упал в водосточный желоб.

Врачи так и не смогли сказать, был ли апоплексический удар причиной падения или, наоборот, кровоизлияние в мозг произошло оттого, что он стукнулся лбом о булыжники. Когда баронесса и Эжени подняли его, он был без сознания. Постепенно он пришел в себя, но вся правая половина его тела осталась парализованной. Обе женщины ухаживали за ним с достойной восхищения самоотверженностью. В сознании баронессы паралич мужа и ее слепота соединились в некий назидательный диптих во славу супружеской верности. Мариетта же, которая была первопричиной и того, и другого, исчезла с картины совершенно.

Эту и только эту картину видела и публика на Деми-Люн, когда баронесса, от слепоты которой не осталось и следа, шла, прямая, строгая и непоколебимая, как Правосудие, толкая перед собой инвалидное кресло барона. Тетеревок — вернее, оставшаяся от него половина — сидел в нем, скрюченный, усохший и осунувшийся. Закованный в недвижную плоть, он превратился в поясной портрет, в злую карикатуру на себя прежнего — половина лица застыла в игривой усмешке, глаз подмигивает, а стиснутые пальцы манерно прижаты к жилету, как будто он безмолвно и бесконечно повторяет: "Полное счастье! Полное счастье!"

Вот тут он был! Тут, видите, на приличном расстоянии от Тринидада, а широта та же — девять градусов двадцать две секунды северной широты. И никакой ошибки быть не может! — возглашал пьяница, тыча грязным пальцем в замусоленный обрывок географической карты, и каждый его возглас вызывал взрыв хохота у окруживших наш столик рыбаков и докеров.

Его все знали. Он был здесь на особом положении. Живой местный фольклор. Мы позвали его выпить вместе с нами, чтобы послушать, как хрипатым голосом он рассказывает свои байки. Что же до его собственной истории, с ним самим приключившейся, так она была весьма поучительной и одновременно, как это зачастую случается в жизни, душераздирающей.

Сорок лет тому назад, вслед за многими и многими моряками, он пропал в море. Имя его, вместе с именами остальных членов экипажа, было начертано в церкви на стене. Потом о нем забыли. Но не настолько, чтобы не узнать его, когда он объявился через двадцать два года, обросший, всклокоченный и весьма буйный, да еще не один, а в обществе негра. История, которую он при всякой возможности изрыгал из себя, была сногсшибательна. Единственный уцелевший после кораблекрушения, он так и остался бы в полном одиночестве на острове, где, кроме коз и попугаев, других обитателей не было, если б не этот негр, которого ему удалось спасти, отбить, как он говорил, у орды каннибалов. И вот, наконец, английская шхуна подобрала их, он вернулся, да еще по дороге успел сколотить небольшое состояньице благодаря легкому в те поры промыслу: торговые махинации на Карибских островах цвели пышным цветом.

Все поздравили его с возвращением. Он женился на девушке, годившейся ему в дочери, и обыкновенная жизнь, по всей видимости, закрыла ту скобку, что была открыта прихотью фортуны в его далеком прошлом, скобку, за которой осталась непостижимая, роскошно-зеленая и полная птичьих криков жизнь.

По видимости-то да, а на самом деле семейную жизнь Робинзона год от года разъедало брожение изнутри.

Первым не выдержал Пятница, его черный слуга. Многие месяцы он вел себя безупречно, и вот — запил, вначале тайком, затем — все скандальнее и скандальнее. Потом была история с двумя девицами, ставшими матерями: их приняла больница Святого Духа, и там они вскоре и почти одновременно разродились двумя метисами, похожими друг на друга до почти полной очевидности. Что же это, как не подпись под двойным преступлением?