Александр Богданов - Падение великого фетишизма / Вера и наука

Совершенно очевидно, что решение вопроса о связи человека с миром, которое дает метафизика Лейбница, не только произвольно, но и фиктивно, не может быть признано решением вообще. Если монада вполне замкнута и изолирована, то между ней и остальными монадами ни гармонии, ни дисгармонии нет и быть не может. То, что делается в других монадах, для нее не только абсолютно недоступно, но и не имеет абсолютно никакого значения. Ни знать, ни проверить она об них ничего не может; и если бы вся их жизнь извратилась, или даже они совсем бы, волею верховной монады, погибли, а осталась бы только одна отдельная человеческая монада, — она по-прежнему продолжала бы развертывать свое содержание, продолжала бы все ту же последовательность восприятий, представлений, идей, и ровно ничего не изменилось бы ни в ее миропонимании, ни в ее мирочувствовании. Где нет взаимодействия, там нет и никакого соотношения. Поставленный вопрос просто-напросто исчез; он снят, а не разрешен системой Лейбница, и конечно, не становится от этого менее мучительным для буржуазной души.

Другой иллюстрацией нам послужит «критическая» попытка Канта. У него соотношение бытия с индивидуальным сознанием таково. Действительное бытие, «вещь в себе», непознаваемо. То, что доступно сознанию — это только «явление» или «кажущееся», «видимость» (phaenomenon); и самое сознание — такое же «phaenomenon». Все доступное сознание, весь «опыт», определяется двумя моментами, устойчивыми формами и текучим содержанием. Формы опыта всеобщи и априорны, они не возникают и не развиваются, потому что в их рамках лежит всякое возникновение и развитие явлений, они — то условие явлений, которое лежит в «субъекте»; эти формы — пространство, время, категории мышления, логические законы. «Субъект», которому они принадлежат, не есть конкретная, эмпирическая личность с ее переживаниями, — нет, эта последняя только явление, сплошная «видимость»; а «субъект» теории познания «трансцендентален», т. е. не есть явление, но основа явлений, которые только через него возможны; он, собственно, только логическое единство форм опыта — категорий и т. под., в которых организуется содержание опыта. Оно же, в свою очередь, зависит от «вещи в себе»; но каким образом зависит, этого выяснить невозможно. «Вещь в себе» трансцендентна, т. е. лежит за пределами не только опыта, но и всяких его категорий и прочих его форм; ее нельзя познать, а можно только неопределенно мыслить (отсюда ее название — noumenon, мыслимое); и нельзя, следовательно, определять, ни ее самой, ни ее связи с «явлениями». В этом пункте Кант, правда, жестоко себе противоречит, то утверждая, что никакие категории — в том числе и причинность, к «вещи в себе» не применимы, то характеризуя ее как «причину» явлений, т. е. применяя к ней категорию причинности. — Но общий смысл кантовского решения от таких частностей не меняется: оно остается, все равно, безнадежно мнимым, фиктивным.

В самом деле, если объективная действительность непознаваема, то значит, она ни в каком соотношении с индивидуальным сознанием и не находится; ибо принимать то или иное соотношение — это и есть «познавать». Живая человеческая личность абсолютно оторвана от этой действительности, и даже своей собственной действительности знать не может, будучи для себя самой только «явлением». «Истинное бытие» для нее так же запредельно, как для монады Лейбница, и даже еще более, потому что для той хоть собственное бытие непосредственно познаваемо, а здесь оно скрыто в «ноуменах». Приходится иметь дело только с опытом, а он, с точки зрения Канта, весь индивидуален и «субъективен»; пусть его формы твердо установлены и неизменны, — толку в этом мало, если его содержание только «видимость», и зависит от чего-то лежащего бесконечно глубоко, в таинственном мире, куда не проникает луч познания. Вопрос не решен, а обойден игрою понятий; и конкретный человек все также одинок среди вселенной, все также от нее отчужден, — да еще ему объяснили, что пока он жив, как «эмпирическая» личность, нет для него и надежды преодолеть свою отчужденность, нет выхода из фантасмагории явлений в сферу действительных «вещей».

Нам нет надобности рассматривать всевозможные иные системы, метафизические и «критические». Для нас должно быть заранее ясно, что как бы остроумно, гармонично, даже гениально ни было разрешение задачи, над которой билась буржуазная философия, оно не может быть ничем иным, как бесплодным самообольщением. Теоретическим путем можно преодолеть только теоретическое противоречие; а основу вопроса о бытии и сознании составляет противоречие практическое: оторванность человека от его коллектива, а через то — и от всей великой природы, с которой имеет дело, в борьбе и в победах, коллектив, а не индивидуум. Реальный разрыв жизни нельзя заштопать не смелым умозрением, ни осторожным «анализом»; только живая практическая деятельность, изменяя мир, способна уничтожить и этот разрыв, и возникающие из него вопросы.

Буржуазный философ был идеологом товаропроизводителя, и ставил себе задачи, вытекавшие из условий жизни товаропроизводителя, из переживаемых им противоречий. Но «идеолог» среди специализации менового общества — это также специалист, отличающейся от других специалистов и методами, и результатами своего труда. Средний, массовый представитель менового общества — отнюдь не философ; он живет среди определенных противоречий и отражает их в своем мышлении, но он вовсе не обязательно пытается систематически решать возникающие из них вопросы, и даже далеко не всегда принимает какое бы то ни было из решений, выработанных другими. Будучи продуктом дробления человеческой природы, он на практике способен довольствоваться и дробным, отрывочным мировоззрением. В этом смысле он гораздо умереннее своего предка, человека авторитарного общества, который, независимо от своего высокого или низкого положения в обществе, обязательно обладал, пусть узким и традиционным, — но цельным и прочным — религиозным мировоззрением. [27] Могучая, боевая религиозность патриархальной и феодальной эпохи постепенно угасает по мере превращения общества в меновое. Только первые поколения мелкой буржуазии, еще сохранившие в себе силой исторического консерватизма много черт патриархального уклада, сохраняли также и прежнюю потребность в единстве мировоззрения — религиозного, потому что иное еще не могло сложиться. Такова мелкая буржуазия Германии и Англии в XVI–XVII веках, ведущая социальную борьбу против феодализма, а частью уже и против капитала, под религиозным знаменем. Но это знамя у нее быстро рвется в кусочки — секты дробятся без конца, а затем самая религиозность утрачивает свой интегральный характер, перестает целостно охватывать жизнь.