Жиль Делез - Переговоры

К. Д.: Сегодня книга вообще, и философская в частности, оказывается в странной ситуации. С одной стороны, тамтамы славы звучат в честь не-книг, созданных в духе времени, с другой — есть что-то вроде отказа анализировать работу под именем дряхлого понятия выражения. Жан-Люк Годар подчеркивает, что то, что он делает, является не столько выражением, экспрессией, сколько впечатлением, импрессией. Философская книга — это и трудная книга, и совершенно доступный объект, полностью открытый ящик с инструментами, лишь бы только в нем была потребность, желание к нему обратиться. «Тысяча плато» предлагает результаты познания; но как представить это знание, чтобы оно не было следствием общественного мнения, следствием раздувания славы, чтобы оно не зарождалось среди сплетен, согласно которым каждую неделю «обнаруживаются» шедевры нашего времени? Если слушать этих властителей на час, вообще нет нужды в концептах. Темная субкультура, которую создают газеты и журналы, заняла бы их место. Философии угрожают официально, и Винсенн, эта удивительная лаборатория, считается неуместной. Итак, ваша книга, наполненная ритурнелями к науке, к литературе, к музыке, к этнологии, желает стать концептуальной работой. Она в действительности — и потенциально — представляет собой пари о возвращении философии как веселой науки…

— Это сложный вопрос. Изначально философия никогда не была предназначена для профессоров философии. Философ — тот, кто им становится, кто интересуется этими весьма специфичными творениями, этим миром концептов. Гваттари является экстраординарным философом с самого начала, и прежде всего тогда, когда он говорит о политике, о музыке. Вообще, следует знать, что происходит в настоящее время в мире книг. Мы уже несколько лет переживаем период реакции во всех областях. Нет никакой причины, чтобы она пощадила книги. Мы на пути к созданию литературного пространства, так же как и судебного, экономического, политического пространств — полностью реакционных, заранее сфабрикованных и предназначенных для угнетения. Здесь есть, я полагаю, какой-то систематически реализуемый проект, который «Либерасьон» была бы обязана проанализировать. Средствам массовой информации в этом проекте отводится важная роль, хотя и не исключительная. Это очень интересно. Как сопротивляться этому европейскому литературному пространству, которое устанавливается? Какой могла бы быть роль философии в этом сопротивлении новому ужасному конформизму? У Сартра была исключительная роль, и его смерть — событие, печальное во всех отношениях. После Сартра поколение, к которому принадлежу и я, кажется мне богатым на имена (Фуко, Альтюссер, Деррида, Лиотар, Серра, Файе [15] Эммануэль Файе — философ, автор книги «Philosophic et perfection de Phomme: de la Renaissance a Descartes». , Шатле и др.). В наши дни положение молодых философов, а также всех молодых литераторов, которые собираются что-то создать, представляется мне крайне трудным. Есть риск, что их задушат еще до того, как у них что-то получится. Становится весьма трудно работать, потому что сооружается целая система аккультурации и антитворчества, характерная для развитых стран. Это намного хуже, чем цензура. Цензура провоцирует подземное брожение, но реакция желает сделать его совершенно невозможным. Такой жесткий период будет неизбежно коротким. Пока всему этому можно противопоставить только подполье. В таком случае вопрос, который нас интересует в связи с «Тысячей плато», заключается в следующем: нет ли здесь резонансов, общих оснований с тем, что ищут или делают другие философы, музыканты, художники, писатели, социологи, у которых больше сил и веры. Так или иначе, следовало бы сделать социологический анализ того, что происходит в области журналистики, а также политического значения всего происходящего. Возможно, кто-то вроде Бурдье мог бы сделать такой анализ…

Робер Маггиори: Можно удивиться тому, какое значение отводится в «Тысяче плато» лингвистике, и даже спросить, не играет ли она здесь центральной роли, которую играл в «Анти-Эдипе» психоанализ. По ходу посвященных ей глав («Постулаты лингвистики», «О некоторых режимах знаков») действительно ставятся на свое место концепты коллективной машины высказывания, которые в каком-то смысле пересекают все иные «плато». С другой стороны, работа, которую вы проводите с теориями Хомского, Лабова, Ельмслева или Бенвениста, могла бы быть легко принята за вклад, разумеется критический, в лингвистику. И тем не менее чувствуется, что вы заботились не о том, чтобы уйти в языке из зон научности, которые могли бы окружать семантику, синтаксистику, фонематику и другие «ики», но, скорее, о том, чтобы разоблачить претензии лингвистики «замкнуть язык в самом себе», установить соответствия высказаного означающему и высказываний — субъекту. Как следует оценивать значение вашей книги с точки зрения ее соответствия лингвистике? Не идет ли речь о том, чтобы продолжить борьбу, начатую в «Анти-Эдипе» против диктатуры означающего с лакановской окраской, даже против структурализма? Или все это просто забавы лингвистов, которые интересуются лингвистикой только с «внешней» стороны?

— Для меня в лингвистике нет ничего важного. Феликс, если бы он был здесь, возможно, ответил бы по-другому. Но я уверен, что Феликс видел движение, которое ведет к преобразованию лингвистики: сначала оно появилось в фонологии, затем распространилось на синтаксис и семантику, а теперь все больше и больше обнаруживает себя в прагматике. Прагматика (обстоятельства, события, действия) долгое время рассматривалась как «свалка» лингвистики, но теперь она становится все более и более важной: ставка на единицы языка или его абстрактные константы оказывается все менее и менее значимой. Такое движение современных исследований является положительным, потому что оно допускает встречи и общие темы у лингвистов, романистов, философов, «вокалистов» и др. («вокалистами» я называю всех тех, кто проводят исследования о звуке и голосе в таких различных областях, как театр, песня, кино, аудиовизуальная культура и т. д.). В этих областях идет необычайно напряженная работа. Я хотел бы процитировать самые последние ее примеры. Сначала о пути Ролана Барта: он занимался фонологией, затем семантикой и синтаксисом, но добавлял к ним все больше и больше прагматики, прагматики интимного языка, когда язык пронизывается изнутри обстоятельствами, событиями и действиями. Другой пример: Натали Саррот пишет прекрасную книгу, которая похожа на театральную постановку определенного числа «предложений»; это случай, когда философия и роман абсолютно смешиваются. В то же самое время такой лингвист, как Дюкро [16] Освальд Дюкро — французский лингвист, автор книг «Le structuralisme en linguistique» (1970), «Les mots du discours» (1980). , выпускает в свет книгу по лингвистике о постановке, стратегии и прагматике предложений. Это прекрасный пример встречи. Еще один пример: прагматические исследования американского лингвиста Лабова, его оппозиция Хомскому, его доклад о языках гетто и квартала. В таком случае я не думаю, что мы будем весьма компетентны в лингвистике. Но компетенция сама является лингвистическим понятием, и весьма темным. Мы выделяем только некоторое число тем, которые нам кажутся необходимыми: 1) статус лозунгов в языке; 2) значение косвенной речи (и разоблачение метафоры как надоевшего приема, независимо от ее реального значения); 3) критика констант и даже лингвистических переменных в пользу зон постоянного изменения. Но музыка и отношение голоса к музыке играли в «Тысяче плато» более важную роль, чем лингвистика.