Жак Деррида - Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия

Эта небольшая книга создает прецедент: впервые оригинал текста такого крупного современного философа, как Жак Деррида, выходит в свет на русском языке. Бывали случаи первой публикации его книг на английском, итальянском и других европейских языках, но с русским такое случается впервые.

Есть и еще одно отличие: если за предыдущими публикациями работ Деррида на иностранных языках всегда следовала публикация оригинала, то в данном случае сам перевод будет функционировать как оригинал, на месте, вместо оригинала. Жак Деррида многое сделал для разоблачения таких мифологем, как «оригинальное», «изначальное», «аутентичное», «порядок присутствия», привилегия логоса как голоса, как того, что предшествует письму. И вот оригинал его текста несводимо приобретает форму перевода, в его более чем сомнительной самодостаточности, в качестве фрагмента его собственного — le propre, собственное, еще один антагонист деконструкции — фрагмента, в котором анализируются фрагментарные записи, дневники, заметки Этьембля, Жида, Беньямина.

Итак, перед нами новый уровень симуляции аутентичного, фрагмент в кубе, следы следов следов. Событие этой книги — в ее незаметности. Среди многих шумных кампаний, рецептов спасения и поздних, слишком поздних признаний («время признания» — одна из ключевых тем текста Деррида) эти заметки приходят, как говорил Ницше, «на голубиных лапках», среди фейерверков и хлопушек нашего времени их так легко не заметить, пропустить.

И все же это — событие для нашей философии, для мышления, которое восстанавливает связи, собирает куски себя самого, рассеянные по миру, как части тела Осириса. Они не соберутся сами собой в один прекрасный день благодаря привилегии «текущего момента». Восстановление будет проходить через микрособытия, ставшие возможными потому, что подведена черта под мировым событием Революции, в поле действия которого мы так долго находились.

Эта книга была бы невозможной еще несколько лет назад. Но сейчас, когда гидра советской литературы потеряла многие из своих голов и стало ясно, что мышление не может более быть синонимом камлания, прислушивания к гипотетическим шумам в ушной раковине земли, когда литература (в местном смысле, т. е. антифилософия) лишилась институциональной поддержки, книги, подобные этой, могут сыграть свою скромную роль, в просвете между ними может забрезжить вероятность того, что с таким фальшивым шумом провозглашается наличным, данным, актуальным. Я имею в виду демократию и то, что с ней связано, в том числе свободный рынок.

И если возможность философии здесь, в Москве, в России, станет в результате хоть чуть-чуть более актуальной, менее потенциальной, а вместе с ней и возможность культуры, экономики, литературы (в принятом смысле слова), значит, эти записи сыграли роль, сделали свое дело. Да, это только один миллиметр, ничто для нас, привыкших двигаться семимильными шагами. Но это реальный миллиметр, пройденный миллиметр; связанное с его прохождением усилие делает регрессию невозможной, ибо расстояние — хоть и ничтожное — действительно пройдено.

Нарративный минимализм Деррида в «Back from Moscow, in the USSR» направлен на то, чтобы удержаться от утверждающего повествования, не впадая вместе с тем в героизм его полного и окончательного преодоления (он усматривает сообщничество между этими формами ортодоксии, заложенное глубже, в самой метафорической фигуре инверсии, продолжающей фигуру тождества). В тексте практически отсутствуют оценки, направленные вовнутрь, на местный контекст. Запущенный в нем «критериологический механизм» делает этот текст незаменимым гидом для путешественников (а имя им сейчас — легион), приезжающих на обломки СССР для вынесения диагноза, определения перспектив или чтобы «просто, без затей рассказать об увиденном».

Не только в экологии, но и в политике мы переживаем сейчас подобие «парникового эффекта». В прошлом замкнутые системы теплеют, подтаивают, открываются внешнему, договариваются (Ж. Бодрийяр удачно назвал это явление «эпидемией консенсуса», оказывается, все со всеми согласны). За два с половиной года после визита Ж. Деррида в Москве столько всего произошло: «растаяли» от потепления политического климата — СССР, президент Горбачев, перестройка, КПСС, Ленинград и многое другое, в 1990 году еще казавшееся надежно замороженным. Не исключено исчезновение дополнительных фрагментов прошлой реальности под воздействием нового мирового события, «парникового эффекта».

Но социализм, коллективизм, «мы — измерение» — как все это было связано с исчезнувшим СССР, с Москвой, с эпицентром революционного взрыва? Неужели за этим не стояло ничего, кроме нескольких мгновенно растаявших имен собственных, «деспотов-фармаконов», по терминологии Деррида? Почему, даже растоптав их, прокляв их дела, тщательно соскоблив их имена с досок судьбы, мы не имеем другой участи, а новые имена подозрительно напоминают стертые? Как объяснить исключительную устойчивость дурной повторяемости в истории этого региона Европы?

Эти вопросы задают себе не только у нас, но во всем мире (вспоминаю свои беседы об «отступлении коммунизма» с французскими интеллектуалами Ж.-Л. Нанси, Ф. Лаку-Лабартом, Ф. Гваттари, Ж. Бодрийяром, П. Вирилио, А. Глюксманом, когда «наши» проблемы — кто сделал нас их собственниками? — занимали их, как «свои»). За последние годы об этом написаны целые библиотеки.

Наши проблемы отстоят, удалены от нас на такое же расстояние, как и от других. Когда я, давний москвич, параллельно тексту Деррида, начинал свой текст о Москве, я еще не прочувствовал эту равноотдаленность собственного до конца; мне казалось, что у меня есть подписанный «мандат», выданный особо, специально, я наивно рассчитывал на эпистемологическое преимущество. Отрезвляющий урок параллельного письма состоял в том, что такой привилегии нет, дистанция невозмутима и одинакова для всех, что привилегии внутреннего наблюдателя так же нет, как и привилегии внешнего (возможно, это связано с тем, что в наше время истина Москвы уже не является столь агональной, как во времена Беньямина), а обилие воздействующих причин не может быть условием более глубокого понимания «самой вещи». (К тому же мир еще не предстает нам в горизонте смысла, смысл нас самих — хорошо это или плохо — другое дело — по-прежнему ускользает от нас, причем вместе со своим близнецом, нонсенсом.)

Также не может быть и речи ни о каких прогностических преимуществах внутреннего наблюдателя: самое трудное — предвидеть то, что касается вас лично, заглянуть в собственное будущее.