Сергей Булгаков - Невеста Агнца

539

мое еще не сознающая. Можно выставить парадоксальный тезис: сатана существует лишь потому, что есть Бог, Творец его, Которого ненавидя он хотел бы считать не существующим, чтобы иметь свое бытие всецело в себе самом. Но в то же время он и не может отойти от бытия Божия, обойтись без него, как единственной объективности во всем его субъективном мире: сатанинское я нуждается для своего существования в противопоставленности Божественному бытию, есть как бы черная тень его в мире. Но это бессилие быть в себе порождает холодный огонь ненависти, и, как отрицательное выражение закона любви, онтологическую извращенность. Бог есть любовь, — в Себе и в творении, которое дышит этой силою любви, и в мире духовном этот закон бытия несравненно прозрачнее и очевиднее, нежели в мире человеческом. Но тварная любовь в тварной ограниченности, которая есть, в то же время, и тварная свобода, таит в себе возможность и не-любви, она же и есть истинный источник сатанизма. Не-любовь, зависть, ненависть, все это есть холодное пламя, воженное все-таки от той единой Божественной Любви, которая есть солнце мира. Но любовь свободна, и Бог не хочет принуждения в любви, а только убеждения, и Он сотворил свободные существа не как вещи, а как самоопределяющиеся личные центры. И самое глубокое самоопределение к злу от века совершилось в сатане, распространившись и на аггелов его.

Если такова сущность сатанизма, если она коренится в тварной свободе, то ею же и определяется возможность или невозможность «спасения» сатаны, духовного его исцеления. Поскольку безгранность свободы не находит в себе никакого дна и никакой опоры, постольку сатанизм является бесконечным бунтом злобы и ненависти. В этой пустоте и заключается мнимое творчество зла. Ею определяется поза абсолютного центра творения, «князя мира сего». До времени здесь есть возможность такой иллюзии и даже место для настоящего творчества зла, пока еще существует царство мира сего. Тут совершается как бы некое воровство мира у Бога, попущенное Им на путях тварной свободы. Однако эго испытание свободы имеет свой предел, оно может быть и будет изжито, и ему придет конец силою Божией, в явлении Парусии, когда сатана будет уже вопреки своему самоутверждению отстранен от этого мира, останется пуст бытия, в позе метафизического жонглерства, уже никого не обманывающей, ни даже его самого. Сатана не перестанет быть творением Божиим, ибо вне этого его ждало бы лишь уничтожение, но Бог не уничтожает Своего творения. С ненавистью и вопреки своей воле, сатана знает эту свою тварность, свою сотворенность

540

Богом, но он не радуется ей, ибо ненавидит Бога, именно из этого ее сознания. Это-то самосознание и составляет для него первоисточник адского горения, — ненависти к Богу, как источнику жизни, онтологической зависти. Но отсюда, за изгнанием князя мира из мира, начинается прямой поединок сатаны с Богом. Можем ли мы, человеки, что-либо ведать об этом поединке?

В отношении к свободе, понимаемой как чистая яйность, самоопределение из себя, отрицательная самопроизвольность, отталкивающаяся от всякой данности, существует коренное различие между духовным миром, ангелами и падшими духами, и человеческим миром. Человеку не дано знать свободу, как произвол, в том сравнительно чистом виде, как дано это миру духовному. Причина этого заключается в том, что практически, в конкретной жизни, человеческая свобода неразрывно сращена с его природной данностью, именно всем человеческим естеством, связанным с миром и в него погруженным, и всей со-человечностью рода, присутствующей в каждой человеческой личности. Модальная человеческая свобода, индивидуальное как, проявляет себя поэтому лишь в комплексе данности. Поэтому вообще является претенциозной, люциферической позой, с подражанием духам бесплотным (1), притязание на абсолютную до-или вне-тварную свободу, как произвол абсолютного творчества. Все это есть мнимая величина, чистая отрицательность абстракции. Напротив, для падших духов, не имеющих в себе данности мира, как своей собственной, в то же время извергших себя свободой из жизни божественной, и, наконец, не имеющих родовой жизни (ибо ангельский собор не есть род), в гораздо большей мере осуществима эта свобода произвола, хотя и она — в своей чистой отрицательности и пустоте — ища для себя наполнения, непроизвольно скатывается в область для духов низшую, природного бытия. Падшие духи становятся бесами, Денница же — сатаной, паразитом человеческого мира в тоге «князя мира сего». Поэтому является известным прогрессом самосознания, своего рода возрождением, если, после изгнания сатаны из мира, падшие духи фактически перестают быть бесами и, будучи извергнуты из мира, возвращаются к изначальной своей духовности (2) Отторгнутые от мира, они становятся обречены до

(1) Это особенно явно в мистериях Байрона: Каин. Земля и Небо. Таков же и ЛермонтовскийДемон.

(2) Не об этом же ли говорится в Евангелии относительно времени земного служения Христа, в связи с изгнанием легиона бесов из бесноватого: «и они просили (Иисуса), чтобы не повелел им идти в бездну», но «чтобы позволил им войти в стадо свиней» (Лк. VIII, 31-32). Противопоставление бездны с возможностью хотя бы освинения выражает эту же мысль.

541

конца осуществить свой эксперимент абсолютной свободы, как самобожия и произвола, измерить его призрачную глубину, утвердить себя вне связи с бытием, как Божественным, так и тварным. При этом выявляется, что свобода, как абсолютный произвол, есть просто пустота, минус бытия, с его бездонной скукой, единственным же ее положительным содержанием остается бунт против Бога. Мнимая свобода оказывается все-же, хотя и отрицательною, но жизнью в Боге и для Бога, с одной стороны, так же, как и отрицательною жизнью в мире и для мира, в зависти и злобе: сатанизм обращается в явный нуль, превозносящийся пред всяким бытием, наипаче же божественным, но в то же время, им только и существующий. Свобода, как премирное и самосущее бытие, наряду и наравне с Богом, есть чистая мнимость, тень бытия, к тому же, отбрасываемая им post factum своего возникновения, хотя и провозглашающая себя, как сущая ante factum. Она ест своего рода «трансцендентальная иллюзия», овеществляемая фантазия, как супрареальность. Здесь, тем не менее, приходится признать, что свобода, как произвол, осуществляется в мире падших духов гораздо полнее, нежели во всяком ином образе тварного бытия, как нераздельно связанного с данностью мира или человеков. Однако для сатаны и царства его, вне всякой, прямой или же хотя косвенной связи с нею, наступает злая вечность пустоты, ее онтологическая судорога, бессодержательное не в отношении ко всему, причем такое утверждается как абсолютное содержание, эта вывернутая наизнанку вечность или абсолютность. Откуда может прийти наполнение этой пустоты после «изгнания вон»? Как может разрешиться эта судорога, соединенная с позой? А вместе с тем как может, и может ли, этот каприз своеволия найти в себе самом положительную силу? Ведь, если он держится на пустоте, то может ли пустоте быть свойственна неисчерпаемость и хотя бы в этом только смысле вечность? Природе тварного духа свойственно творчество, которое есть его жизнь, — как самотворчество. Пока сатана был «князем мира сего», — похищенного им творения Божия, ему было свойственно паразитическое лже-творчество зла, материал и содержание которого, его данность, будучи заимствованы из мира, представляли собой род онтологического хищения. Но когда Парусией было осуществлено божественное овладение миром с изгнанием из него сатаны, для последнего получается насильственная очевидность его ничтожества, не имеющего содержания и ничего не творящего лжетворчества. Может ли на этой пустоте утверждаться жизнь духа иначе, как кружение в вечном повторении? может ли осуществляться в этой безобъектной пустоте хотя бы тварная свобода?