Мишель Фуко - Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности

Выделения в текстах Фуко, приводимых в "Комментарии" и "Послесловии", принадлежат мне.

Хочу выразить признательность и благодарность всем тем, без чьей помощи и участия появление этой книги в ее нынешнем виде было бы невозможно, и, прежде всего, сотрудникам библиотеки Сольшуар, в особенности — отцу Мишелю Альбарику, Изабель Серюзье , помогавшим мне в работе с архивом Фуко; друзьям Мишеля Фуко и издателям его наследия — Даниэлю Деферу и Франсуа Эвальду за внимание и консультации; моим друзьям — Жилю Барно, Татьяне Паж , брату Антуану Леви и Элизабет Берлиоз за постоянную помощь в переводе; моей дочери Юлии Пузырей , выполнившей контрольную корректуру книги; сотрудникам издательства Галлимар , которые с пониманием отнеслись к задержкам с выходом книги.

В работе над переводом Воли к знанию мы пользовались черновым вариантом перевода, выполненным Ольгой Глазуновой .

Фотография Мишеля Фуко любезно предоставлена Данизлем Дефером .

Мишель Фуко родился 15 октября 1926 года в городе Пуатье [107] . Не Мишель, правда, — он верен себе с самого начала, — а Поль ; или, если уж быть совсем точным, — Поль-Мишель . В соответствии с традицией семьи Фуко все мальчики получали имя отца: Поль. Это и было официальным именем нашего героя. Для друзей же и близких он предпочел оставить вторую часть своего имени (добавленную по просьбе матери) — поскольку, как объяснял Фуко впоследствии, не хотел носить имя отца, которого в детстве ненавидел.

Известная в округе богатая буржуазная семья. Воспитание, которое получают дети, скорее строгое; при этом, однако, мать Фуко руководствуется максимой своего отца: "Что важно, так это управлять самим собой". В лицее и коллеже у Фуко превосходные результаты по всем предметам, кроме математики. Особые успехи у него в греческом языке, в занятиях французской и римской литературой, в переводах с латыни и в сочинениях [108]. Однако на первом месте для него — история: он зачитывается исторической литературой с раннего возраста, с 12 лет читает лекции по истории… своим брату и сестре.

Вспоминая в 1983 году об этом времени, Фуко скажет:

Что меня поражает, когда я пытаюсь припомнить свои впечатления, так это то, что почти все мои эмоционально окрашенные воспоминания связаны с политической ситуацией. […] Угроза войны была нашим горизонтом, рамкой нашего существования. Именно происходящие в мире события — в гораздо большей степени, чем семейная жизнь, _ были субстанцией нашей памяти. Я говорю "нашей", так как уверен, что большинство мальчиков и девочек в тот момент имели сходный опыт. Наша частная жизнь действительно была под угрозой. Может быть, поэтому-то я и зачарован историей и отношением, которое существует между личным опытом и теми событиями, во власть которых мы попадаем. Думаю, это и есть исходная точка моего теоретического желания" (цит. по: Eribon , р.27).

Годы учебы в Париже, в Высшей нормальной школе (1946–1951), вносят существенные коррективы в это "теоретическое желание": к серьезному увлечению историей добавляется страсть к философии. Этим Фуко в первую очередь обязан Жану Ипполиту [109] . Принадлежа к поколению Сартра и Мерло-Понти , Ипполит, однако, не был философом в том же смысле, что и они, — в первую очередь он известен как переводчик и комментатор Гегеля . В 1939 и 1941 годах выходит его перевод Феноменологии духа [110] , а в 47-м Ипполит защищает и публикует диссертацию "Генезис и структура Феноменологии духа ". Это делает его — наряду с Жаном Валем, Александром Кожевым и другими — одной из центральных фигур того переворота, который на рубеже 30–40 годов полностью изменяет место, занимаемое гегелевской мыслью во Франции. Из "романтического философа, давно опровергнутого научным прогрессом", каким он был еще в 30-м, к 1945 году Гегель становится "вершиной классической философии" ( Eribon р. З6).

Речь идет буквально о "триумфе гегельянства" во Франции в послевоенные годы. Триумфе, который во многом усиливается растущей популярностью экзистенциализма. Гегеля читают не как "создателя систем", пишет Франсуа Шатле в посвященном Гегелю разделе многотомной коллективной истории философии, но как философа, задачей которого было "мыслить жизнь" — ""жизнь" индивида, культуры, человечества" ( La Philosophie , t.3, pp.63–64). Показательны в этом смысле темы лекций, прочитанных в разное время тем же Ипполитом: "Об экзистенциализме у Гегеля", "Гегель и Кьеркегор в современной французской мысли" и др. Комментируя первую из них, которая была прочитана Ипполитом в 1945 году, Мерло-Понти пишет:

"Гегель находится у истоков всего значительного, что произошло на протяжении века, — например, марксизма, Ницше, немецкой феноменологии, психоанализа; он кладет начало попытке разведать иррациональное и интегрировать его в расширенный разум, который остается задачей века" ( Merleau-Ponty , p. 109).

Философия Гегеля понимается здесь "в обратной перспективе" — через призму того, какие возможности она, прямо или косвенно, открывала для переструктурирования пространства философствования и для индуцирования новых очагов напряжения в нем: марксизм и психоанализ, чуть раньше экзистенциализм и чуть позже — Ницше, — именно в это время, по существу одновременно с Гегелем, входят во французскую философию и осваиваются ею. Жан Ипполит стоит в эпицентре всех этих паматических событий и сопутствующих им дискуссий. Fro влияние на современников усиливается тем, что он — только переводчик и комментатор Гегеля, но и прекрасный лектор. Среди его слушателей — в лицее Генриха IV — оказывается и Фуко, когда в 1945 году он готовится здесь к поступлению в Высшую нормальную школу . Поистине редкий оратор, вдохновенный и вдохновляющий, с ослепительной, патетической и несколько эзотеричной риторикой, Ипполит был больше, чем преподаватель. Он был, по свидетельству слушателей, тем, кто "пробуждает" [111]. В тот год он комментировал для своих слушателей Феноменологию духа . Речь, стало быть, шла о философии истории — истории всеобъемлющей и имеющей смысл, истории, свершающейся через становление разума. И все это — когда само время, казалось, ставило "метафизические вопросы" и взывало к "философскому осмыслению". Словом, судьба Фуко решена: философия становится тем путем, который он выбирает.

Кто-то сказал, что если в Германии каждый жизненный вопрос становится вопросом метафизическим, то во Франции, напротив, каждый метафизический вопрос становится вопросом жизни. "Часто замечают, что во Франции философия и интеллектуальные вопросы всегда сильно обработаны политической настоятельностью. И, безусловно, это особенно справедливо в отношении тех лет, что последовали за Освобождением", — пишет биограф Фуко Дидье Эрибон ( Eribon , p. 51). Высшая школа не была в этом исключением. Здесь сталкивались и "переплавлялись" поиски и устремления разных поколений, усиливая и доводя до крайности все, что происходило в университетских и шире — в интеллектуальных кругах. В послевоенные годы, особенно же с началом "холодной войны", возникла тенденция к резкой политизации и "полевению". Каждый чувствовал себя обязанным "выбрать свой лагерь", и зачастую таковым оказывались марксизм, коммунизм и коммунистическая партия. С 1947 года Французская компартия прямо-таки "прописывается" по адресу Школы , на улице Ульм. По приблизительным подсчетам чуть ли не каждый пятый здесь был коммунистом [112]; шла буквально волна обращений. Чтобы лучше понять это, нужно было бы, конечно, принять во внимание — помимо традиционной "левизны" французских интеллектуалов — и ту роль, которую компартия сыграла в Сопротивлении: как роль реальную, так и политический капитал, который на этом был впоследствии заработан. Немаловажно и то, что для многих французских интеллектуалов (впрочем, не только французских) Советский Союз выступал тогда своего рода символом надежды и обещанием иного, лучшего мира [113]. Это желание видеть в Советской России "реализацию трансцендентного" было таким сильным, что предупреждения, говорящие об обратном, — скажем, Жака Ле Гоффа , который провел некоторое время в Чехословакии, — не были, конечно, услышаны.