Алексей Лосев - Очерки античного символизма и мифологии

«Теоретический характер Востока, как сказано, нашел выражение, так сказать, и в методе и в содержании восточного богословия. Между тем как у бл. Августина отношение человека к Откровению, как источнику знания, представляется как отношение испытующего и даже сомневающегося, только еще ищущего истины исследователя , причем жизненное значение истины определяется собственным пережитым опытом и свидетельство человеческого сознания является последним критерием при ее оценке, — в восточном богословии это отношение представляется как отношение ума созерцающего или воспринимающего существующую объективно истину и полагающего ее в основание своих выводов как нечто само в себе достоверное. Ум (νους), способность созерцания, по греческому воззрению, есть главная способность человека и употребляется для выражения понятия духа. По своему содержанию восточное богословие хочет быть прежде всего развитием данных, заключающихся в Откровении , чрез применение к ним логических операций ума, а не рефлексиею над опытом собственной жизни и деятельности человека. Делая исходным пунктом Бога и Его откровение, при невозможности для человеческого ума обнять откровенную истину во всей полноте восточные богословы естественно начинают при уяснении понятия о Боге с самых абстрактных [860]определений, опираясь на результаты греческой философии (александрийская школа и платонизм), чтобы потом уже, по мере раскрытия богооткровенного учения, наполнить их более определенным содержанием (Иустин–фило–соф, Климент Алекс., Ориген). Абстрактные определения продолжают существовать и в позднейшее время» [861].

f) Онтологизм Востока и психологизм Запада — вещи совершенно очевидные. Надо только уметь провести эту антитезу по всей догматике обеих религий. Восточному монаху не важен он сам, почему тут и мало «описаний» внутренних состояний подвижника. Западному же подвижнику, кроме Бога, важен еще и он сам. Эта позитивисти–ческая плененность собственной личностью онтологически выражена, прежде всего, как Filioque; затем она выражена как учение о непогрешимости папы (в то время как на Востоке не только патриарх погрешим, но бывали и «разбойничьи» соборы, и ни правильно поставленный патриарх, ни правильно собранный собор нисколько не гарантирует истины, и об истине свидетельствует только она сама, истина); она выражена в догмате о беспорочном зачатии; и т. д. и т. д., — вплоть до истерического беснования в лжемолитвенных состояниях. Этот эффектный субъективизм и психологизм, соединенный с формалистической строгостью дисциплины (агностицизм и позитивный формализм, как доказано выше, диалектически предполагают одно другое), всегда бывали завлекательной приманкой для бестолковой, убогой по уму и по сердцу, воистину «беспризорной» русской интеллигенции. В те немногие минуты своего существования, когда она выдавливала из себя «религиозные чувства», она большею частью относилась к религии и христианству как к более интересной сенсации; и красивый, тонкий, «психологический», извилистый и увертливый, кровяно–воспаленный и в то же время юридически точный и дисциплинарно–требовательный католицизм, прекрасный, как сам сатана, — всегда был к услугам этих несчастных растленных душ. Довольно одного того, что у католиков — бритый патриарх, который в алтаре садится на престол (к которому на Востоке еле прикасаются), что у них в соборах играют симфонические оркестры (напр., при канонизации святых), что на благословение папы и проповедь патеров молящиеся отвечают в храме аплодисментами, что там — статуи, орган, десятиминутная обедня и т. д. и т. д., чтобы усвоить всю духовно–стилевую несовместимость католичества и православия. Православие для католичества анархично (ибо чувство объективной, самой по себе данной истины, действительно, в католичестве утрачено, а меональное бытие всегда анархично). Католичество же для православия развратно и прелестно (ибо меон, в котором барахтается, с этой точки зрения, верующий, всегда есть разврат). Католицизм извращается в истерию, казуистику, формализм и инквизицию. Православие, развращаясь, дает хулиганство, разбойничество, анархизм и бандитизм. Только в своем извращении и развращении они могут сойтись, в особенности, если их синтезировать при помощи протестантско–возрожденского иудаизма, который умеет истерию и формализм, неврастению и римское право объединять с разбойничеством, кровавым сладострастием и сатанизмом при помощи холодного и сухого блуда политико–экономических теорий.

18. Акты Константинопольского собора 1351 г. против варлаамитов и новая анафема платонизму.Только после всех этих — по необходимости весьма кратких — разъяснений я приведу постановления, принятые в Византии в1351 г. против ереси Варлаама и Акиндина.

а) Итак, языческий платонизм мы противопоставили христианскому платонизму в его трех основных видах — 1) православно–восточному (паламитскому), 2) католи–ческо–западному и 3) варлаамитско–протестантскому. Между языческим платонизмом и христианством вообще — разница та, что первый не имеет опыта чисто личностного бытия, чистой идеи, или духа, второе же вырастает целиком из полной несводимости первичного духовно–личностного бытия на что–либо телесное и тварное. Это приводит к резкой мистической антитезе творца и твари . Далее, в пределах христианского опыта первый тип отличается от второго тем, что мыслит себе общее чисто личностное и духовно–индивидуальное бытие в его полной чистоте и независимости от прочих явлений в недрах этого бытия, откуда — учение о полной равночестности и не–иерархий–ности всех различий в Боге — на фоне общей неразличимой апофатической Сущности. Наконец, тем более пала–митство отличается от варлаамитско–протестантского типа мистики, который не просто объединяет высшие и низшие сферы в личностном бытии (как католицизм), но только и берет в нем одни низшие, внешние, материальные сферы — откуда протест у Паламы против тварности божественных энергий и против превращения их в позитивно–фактическую действительность. У Платона и Плотина — три основные диалектические ипостаси (Единое, Ум, Душа) составляют вместе с Космосом нечто субстанциально целое , отсюда, как результат пантеизма, субординацио–низм этих ипостасей, статуарность духовно–телесного бытия, отвлеченный математизм божественного мира и локализация мистического экстаза в голове и, главным образом, в глазах (ср. бесконечные в платонизме символы и метафоры о зрении и свете), куда сублимируются ощущения со всего тела. У христиан три основные Ипостаси субстанциально отличны от Космоса и раздельны с ним, составляя единую и личную духовно–индивидуальную субстанцию, своими энергиями творящую всякое инобытие. Византия в качестве первоисточника этой субстанции полагает ее саму в ее последней апофатической объективности и неза–тронутости никаким инобытием; отсюда — абсолютная равночестность и взаимотождество трех ипостасей , в которых является изначальная субстанция, личностно–умная (а не телесно–статуарная) энергийность ее инобытийных проявлений, локализация молитвы в верхней части сердца. Рим в качестве первоисточника этой субстанции полагает не ее апофатическую стихию, но срощенность ее с энер–гийными ее проявлениями , откуда — превращение самого первоистока в агностическую абстракцию, а энергийно–сти — в позитивную вещественность, т. е. Filioque и прочие католические догматы, и далее — локализация молитвы в нижней части сердца, т. е. кровяное смятение по всему телу вместо реальной и уравновешенной молитвы. Наконец, протестанты только и берут в общехристианской субстанции внешнюю сторону, энергию, отрывая ее от самой субстанции и мысля в качестве этой субстанции реальное Я самого человека и доказывая, что божественность энергий привела бы к дроблению этой субстанции; отсюда — дуализм и абстрактное понимание Божества как отвлеченного понятия , т. е. превращение молитвы в науку о Боге (локализируется в мозгу), таинства — в технику, обряда — в простую аллегорию, всякой догматики — в абстрактно–метафизическую, зависящую от личного философского почина систему; все не–мыслительное (напр., чувство) тут второстепенно, несущественно и производно.