Владимир Катасонов - Введение в философскую феноменологию

{стр. 13}

ного и идеального начал, никак не может быть объяснен в рамках этого дуализма. Что, как известно, не удалось и самому Декарту.

«Объективность» научных описаний, как подчеркивает Гуссерль, не может быть продемонстрирована на опыте, не может быть предъявлена. Ведь это значило бы доказать сами принципы новоевропейской науки, но принципы не доказываются, они могут лишь оправдываться. Спорность новых принципов физики, возникавшей в XVII столетии, была ясна многим, и пионерам новой науки пришлось немало потрудиться, чтобы переубедить своих коллег. Эту тяжелейшую и неблагодарную работу взял на себя во многом Г. Галилей. В его сочинениях, особенно в знаменитой книге «Диалог о двух главных системах мира: Коперниканской и Птолемеевской», он прилагает титанические усилия, чтобы доказать, например, принцип инерции или важнейшее для новой науки положение о том, что в физике можно применять математику (с чем принципиально была несогласна господствующая традиция, идущая от Аристотеля). И однако, несмотря на все эти усилия, доказать эти новые принципы науки ему не удается... Оправдание же этих принципов, постулатов новой науки через эффективность научных технологий, — в духе того, что сама наша цивилизация, построенная на основаниях науки, на научных технологиях, подтверждает-де основания науки, — также отнюдь не бесспорно. Ведь знать как сделать и понимать — это разные вещи. Мы видели, что именно это и является, собственно, главным упреком Гуссерля в адрес науки [13] См. с. 11. . Она не выполнила главную задачу, задачу познания, подменив ее задачей технологического использования. Опыт объективного, который нам являет наука, пишет Гуссерль [14] Гуссерль Э. Кризис европейских наук... С. 176. , похож в этом смысле на опыт бесконечного , как нам оно дается в математике. Действительно, мы рассуждаем даже в элементарной математике, возьмем это число, возьмем эту прямую, плоскость и т. д. по видимости так, что нам дано это бесконечное множество чисел (натуральных), бесконечные прямые, плоскости и т. д. Однако уже античная наука обнаружила, что, несмотря на то, что мы можем брать сколь угодно большие числа и сколь угодно большие отрезки прямых, мы не можем тем не менее считать, что нам дано разом бесконечное множество чисел, и или бесконечные геометрические объекты. И если мы примем последнее, как и произошло с математикой нового времени, то нам придется отказываться от слишком привычных аксиом мышления и при этом возникают апории, которые мы не можем разрешить... [15] См. мои работы: Катасонов В. Н. Боровшийся с бесконечным. Философско-религиозные аспекты генезиса теории множеств Г. Кантора. М., 1999; Катасонов В. Н. Концепция актуальной бесконечности как «научная икона» Божества // Христианство, культура, наука. М., 2009.

{стр. 14}

То гуссерлевское эпохэ, которое мы сейчас обсуждаем, и есть, в главном, эпохэ в отношении всех наук. Обратиться — прорваться! — к жизненному миру Гуссерля и значит как бы «погасить» для себя все научные представления, теории, понятия. Звук не есть больше колебание передающей среды, цвет — не есть определенный баланс поглощений и отражений лучистой энергии, восход солнца — не есть движение Земли вокруг Солнца... Все, что было нами выучено еще в школе, все эти теории создают ту замкнутую «тюремную камеру» нашей науки и цивилизации, из которой Гуссерль и хочет вырваться. Его лозунг: К самим вещам (Zu den Sachen selbst!)! Назад к самой реальности! И в качестве такой реальности для него выступает уже упомянутый выше жизненный мир. Жизненный мир — это как бы восприятие ребенка, мир до науки, до усвоения традиционных способов его осмысления, культивируемых наукой. Сама наука также является частью жизненного мира, но изначально он шире и богаче. Что же остается после гуссерлевского эпохэ в отношении всех наук мы обсудим чуть ниже. Сейчас же важно отметить, что это эпохэ, вообще говоря, отнюдь не просто осуществить. Оно требует особого изменения точки зрения, изменения гештальта вещей, как говорят в психологии, и без усилия не дается. Сам Гуссерль даже сравнивает его со своеобразным «религиозным обращением [16] Гуссерль Э. Кризис европейских наук... С. 187. Гуссерль сам не был религиозным человеком, так что подобное наименование имело для него скорее метафорический характер. ». Но, впрочем он приводит примеры, которые поясняют то, что происходит при этом «обращении». Оно оказывается достаточно близко к обычной, скажем, профессиональной (Гуссерль использует термин «хабитуальной», от фр. habituel — обычный, привычный) практике. Занимаясь своим делом, профессионал, скажем художник, военный, смотрит на мир через призму своей специальности. Художник обостренно чувствует гармонию (или дисгармонию) цветов в одежде человека, может быть даже и не замечая каких-то нравственных черт в человеке. Военный профессиональным взглядом сразу оценивает ответственность и решительность человека, порой не замечая его более тонких душевных качеств. Сапожник-профессионал не может не обратить внимания на обувь, которую носит человек и т. д. В этом смысле мы нередко смотрим на мир под «некоторым углом зрения», причем так, что другие возможные «углы зрения» как бы заблокированы, не актуальны для нас. Так вот, Гуссерль, для того чтобы строить свою новую науку, и предлагает заблокировать все, что связано с научными объяснениями, известными нам из нашего образования и просто обихода. Что же тогда останется для нас в качестве жизненного мира ? Как он изменится для

{стр. 15}

нас? В общем, жизненный мир мало отличается от нашего по своей, так сказать, фактичности. Его главное отличие в изменении его значимости . «Мир до науки, — пишет Гуссерль, — это уже пространственно-временной мир; конечно, применительно к этой пространство-временности речь не идет об идеальных математических точках, о “чистых” прямых, плоскостях, вообще о математически инфинитезимальной непрерывности, о “точности”, принадлежащей к смыслу геометрического априори. Тела, хорошо знакомые нам из жизненного мира, это действительные тела, а не тела в смысле физики. Точно так же дело обстоит с причинностью, с пространственно-временной бесконечностью. Категориальное в жизненном мире носит те же имена, но его, так сказать, не волнуют теоретические идеализации и гипотетические субструкции геометров и физиков» [17] Гуссерль Э. Кризис европейских наук... С. 190. .

Этот «очищенный» жизненный мир выступает как горизонт сознания. Непосредственно мы все погружены в этот мир, наши интересы, — жизненные, не научные, — со всеми их планами, оценками, намерениями и т. д. направлены именно на вещи (онта, говорит Гуссерль, от греч. τά όντα — существующее, вещи). Весь этот предданный мир существует в рамках нашего сознания и мы не знаем никакого другого мира, кроме этого. Все различения между действительным и кажущимся, материальным и идеальным, непосредственным образом, сняты для нас в эпохэ: все вещи выступают для нас как некоторые феномены сознания. Они нам даны, они образуют некую текущую целостность, некоторый горизонт нашего сознания. Причем важно подчеркнуть, что, говоря «феномены», Гуссерль имеет здесь в виду не то, что эти реалии представляют собой явления некоторых вещей, в духе классической теории познания. Это значило бы опять вернуться к метафизике новоевропейской науки, а именно ее философ и стремится преодолеть. Феномены представляют из себя чистые данности , за которыми не нужно искать никакой другой реальности, они показывают сами себя, и только себя. Весь мир, в этом смысле, оказывается сведен к совокупности феноменов. Про феномены мы знаем только, что они даны нашему сознанию; про феномены нельзя говорить, что они «что-то выражают», они даны нам как таковые. В то же время, нельзя и считать, что каждый феномен есть что-то простое, неразложимое. Точнее говоря, феномены образуют сложную иерархию структур. Например: говоря о феномене движения, мы уже мыслим и пространство, и время. То есть феномен движения синтетически содержит в себе и феномены пространства и времени. Тем самым, жизненный мир, предданный нашему сознанию, представляет собой сложную иерархию синтезов.