Джордано Бруно - Философские диалоги

Полиинний. С половиною.

Гервазий. … то отсюда не только не следует, что вы способны выносить суждение о философах, но кроме того вы не можете перестать быть самым неуклюжим из всех имеющих человеческий вид. Далее, ничто не мешает тому, кто едва владеет одним из языков, и притом не чистым, а смешанным, быть наиболее мудрым и ученым во всем мире. Поразмыслите же, какую пользу принесли двое подобных людей, из которых один – французский архипедант [35] , написавший «Школу свободных искусств» и «Замечания против Аристотеля», а другой – педантское дерьмо, итальянец [36] , перемаравший столько тетрадей своими «перипатетическими дискуссиями». Как каждый легко видит, первый красноречиво показывает, что он не слишком мудр, второй же, говоря просто, показывает, что в нем много от животного и от осла. О первом мы все же можем сказать, что он понял Аристотеля, но понял его плохо, и если бы он его понял хорошо, то, быть может, он бы сообразил провести против него почетную войну, как это сделал рассудительнейший Телезий Козенцский [37] . О втором мы можем сказать, что он его не понял ни плохо, ни хорошо, но что он его читал и перечитывал, толковал, разбирал и сопоставлял с тысячью других греческих авторов, его друзей и врагов; и в конце концов была произведена величайшая работа, не только без всякой пользы, но также с величайшим убытком; так что желающий увидеть, в какую бездну глупости и высокомерного тщеславия погружает педантский обычай, пусть рассмотрит эту его книгу… Но вот пришли Теофил и Диксон.

Полиинний. Добро пожаловать, господа. Ваше присутствие – причина того, что мой гнев не мечет молниеносных суждений против пустых положений, поддерживаемых этим болтливым бездельником.

Гервазий. А меня вы лишаете удовольствия забавляться величием этого почтеннейшего сыча.

Диксон. Все идет хорошо, если не гневаться.

Гервазий. То, что я говорю, я говорю шутливо, ибо я люблю синьора маэстро.

Полиинний. Я также, если гневаюсь на что-либо, гневаюсь не всерьез, так как у меня нет ненависти к Гервазию.

Диксон. Хорошо. Итак, дайте мне приступить к обсуждению с Теофилом.

Теофил. Итак, Демокрит и эпикурейцы, которые все нетелесное принимают за ничто, считают в соответствии с этим, что одна только материя является субстанцией вещей, а также божественной природой, как говорит некий араб, по прозванию Авицеброн [38] , что он показывает в книге под названием «Источник жизни». Эти же самые, вместе с киренаиками, киниками и стоиками, считают, что формы являются не чем иным, как известными случайными расположениями материи. И я долгое время примыкал к этому мнению единственно потому, что они имеют основания, более соответствующие природе, чем доводы Аристотеля. Но, поразмыслив более зрелым образом, рассмотрев больше вещей, мы находим, что необходимо признать в природе два рода субстанций: один – форма, и другой – материя; ибо необходимо должна быть субстанциальнейшая действительность, в которой заключается активная потенция всего, а также наивысшая потенция и субстрат, в которой содержится пассивная потенция всего: в первой имеется возможность делать, во второй – возможность быть сделанным.

Диксон. Всякому, умеющему хорошо размышлять, ясно, что первый имеет возможность делать все лишь в том случае, если всегда имеется то, что может быть сделано всем. Как может неделимая Душа Мира (я говорю о всей форме) образовывать фигуры без обладающего размерами или количествами субстрата, каковым является материя? И как может материя получить форму? Быть может, сама собою? Ясно, что мы можем утверждать, что материя получает фигуру сама собою, если мы склонны все оформленное всеобщее тело считать материей и называть его материей, как животное со всеми его способностями мы назвали бы материей, отличая его не от формы, но от одной только действующей причины.

Теофил. Никто не может помешать вам пользоваться названием материи по вашему способу, как, равным образом, у многих школ она имела разнообразные значения. Но этот способ рассмотрения, о котором вы говорите, я знаю, может хорошо подойти лишь какому-либо механику или врачу, работающему практически, как, например, тому, кто разделяет все тело на меркурий, соль и серу [39] . Это утверждение не столь обнаруживает божественное дарование врача, сколь может обнаружить величайшую глупость того, кто пожелал бы называться философом; задача последнего состоит не в том, чтобы прийти только к тому различению начал, которое производится физическим путем разделения при помощи способности огня, но также к тому различению начал, для которого ничто материальное не является действующей причиной, ибо душа, неотделимая от серы, Меркурия и соли, является формальным началом, каковое не есть предмет с материальными качествами, но вполне господин материи; оно не затрагивается делом химиков, чье разделение ограничивается названными тремя вещами и которые знают иной вид души, чем Душа Мира, которую мы должны определить.

Диксон. Вы говорите превосходно, и это соображение весьма меня радует, ибо, по моим наблюдениям, некоторые столь мало проницательны, что не различают причин природы абсолютно, сообразно всему кругу их бытия, как они рассматриваются философами, или же как они понимаются ограниченным и особенным образом: ибо первый способ излишен и бесполезен для врачей, поскольку они врачи, второй же недостаточен, слишком узок для философов, поскольку они философы.

Теофил. Вы коснулись того вопроса, в котором достоин похвалы Парацельс, занимавшийся медицинской философией, и заслуживает порицания Гален, поскольку он принес философскую медицину, создав столь порочную смесь и столь запутанную ткань, что это делает его мало выдающимся врачом и весьма путанным философом. Но это должно быть сказано с известными оговорками, ибо я не имею досуга для рассмотрения всех сторон этого человека.

Гервазий. Пожалуйста, Теофил, сначала сделайте это удовольствие мне, не столь опытному в философии: разъясните мне, что вы понимаете под названием материя и что такое то, что является материей в природных вещах.

Теофил. Все те, кто желает отличить материю и рассматривать ее самое по себе, без формы, прибегают к сравнению с искусством. Так поступают пифагорейцы, так же платоники, так же перипатетики. Рассмотрите какой-либо вид искусства, как, например, плотничье, которое для всех своих форм и для всех своих работ имеет предметом дерево; слесарное – железо, портняжеское – полотно. Все эти искусства производят в каждой своей особенной материи различные изображения, порядки и фигуры, из которых ни одно для нее не является ее собственным и природным. Так и природа, которой уподобляется искусство, с необходимостью имеет материю для своих действий, так как невозможно, чтобы существовал какой-нибудь деятель, который, желая что-либо сделать, не имел бы из чего его сделать, или же, желая произвести, не имел бы что произвести. Имеется, следовательно, вид предмета, от которого, с которым и в котором природа производит свое действие, свою работу; и он от нее получает столько форм, которые представляют глазам наблюдателя такое разнообразие видов. И как дерево само по себе не имеет никакой искусственной формы, но может получить любую из них при помощи действия плотника, так и материя, о которой мы говорим, сама по себе и по своей природе не имеет никакой природной формы, но может получить любую из них при помощи действия активного начала природы. Эта природная материя не может быть воспринята как искусственная материя, ибо материя природы не имеет абсолютно никакой формы; но материя искусства – это вещь, уже оформленная природой, затем, что искусство может производить лишь на поверхности вещей, оформленных природой, как дерево, железо, камень, шерсть и подобные вещи; природа же производит из центра, так сказать, своего предмета, или материи, каковая целиком бесформенна. Поэтому много есть предметов искусства и один предмет природы; первые эти, будучи различным образом оформлены природой, отличны друг от друга и разнообразны, тот же, не будучи никоим образом оформлен, совершенно не имеет никаких отличительных признаков, принимая во внимание, что всякое отличие и разнообразие происходит от формы.