Вениамин Богуславский - Ламетри

Факты опровергают и другой повторяемый многими лживый упрек философу, будто он взял на себя роль королевского шута. Ламетри, избежавший почти верной гибели благодаря Фридриху, которому, естественно, чувствовал себя обязанным, попав ко двору, сразу же ощутил унизительность монарших милостей. В «Работе Пенелопы», вышедшей через год после его приезда в Берлин, он пишет: «Честь быть приближенным великого короля не избавляет от грустной мысли, что находишься подле хозяина, каким бы любезным он ни был… При дворе требуется больше услужливости и льстивости, чем философии, а я до сих пор прилежно занимался лишь последней… и нечего, конечно, в тридцатидевятилетнем возрасте начинать учиться низкопоклонству» (4, 3, 276–277). Это горькое чувство находило выражение в бравадах, в нарушении придворного этикета. Очевидец, сообщает: в присутствии короля «он усаживался, развалившись, на диване. Когда становилось жарко, он снимал воротник, расстегивал камзол и бросал парик на пол. Одним словом, Ламетри во всем держал себя так, словно относился к королю как к товарищу» (50, 49). Полная зависимость от покровителя — доля несладкая, но упрека в том, что он был шутом короля, Ламетри не заслужил.

Перевод шести трудов Бургаве, около тридцати собственных книг вышли за 17 лет из-под пера человека, затрачивавшего большое количество времени на врачебную практику, медицинские исследования и внимательное изучение всех выходящих в свет медицинских, естественнонаучных и философских трудов. Таким был Ламетри, изображаемый нередко бездельником, заполнявшим дни и ночи разгулом.

Даже в среде, глубоко враждебной философу, нашлись люди, засвидетельствовавшие его душевную чистоту, бескорыстие, прямодушие, доброту, его идейную стойкость перед лицом врагов и перед лицом смерти. Это — лучшее доказательство того, что он действительно обладал этими качествами, что как человек он вовсе не заслужил той ненависти, какой проникнуто почти все, что писалось о нем на протяжении более ста лет. Как справедливо заметил М. Бран, говоря о жертвах, на какие шел Ламетри во имя своих убеждений, «если бы то же самое он совершил на службе идеализму или религии, его назвали бы мучеником» (40, VIII). Причина ненависти к Ламетри не его личность, а его взгляды.

Рост авторитета и влияния наук, распространение убеждения во всемогуществе научных знаний — характерная особенность XVIII века. Одно из ее внешних проявлений — отношение к науке венценосцев: одни из них покровительствуют наукам, так как понимают, какая таится в них сила, другие — чтобы не отстать от моды и снискать славу меценатов. Георг III английский щедро финансирует исследования Гершеля; Петр I снаряжает знаменитые экспедиции Беринга, а Екатерина II — экспедицию по исследованию Сибири; Людовик XV — экспедиции в Лапландию, Перу и на мыс Доброй Надежды для проверки открытого Ньютоном закона. Представители династий, царствующих в России, Пруссии, Швеции, Дании, создают у себя академии наук, приглашают в них крупных зарубежных ученых.

Нельзя не заметить тесную связь философии XVIII в. с науками о природе. Путь, по которому они развиваются в XVIII в., — это путь, указанный Ньютоном и Локком. Если рационализм XVII в. стремился вывести все явления природы из истинных «в себе» всеобщих Принципов, то для нового воззрения ИСХОДНЫМ пунктом являются факты, из них выводятся принципы, но к ним приходят, лишь постепенно восходя от данных опыта к их причинам. Ньютон тоже ищет всеобщие принципы, но для него они истинны не «в себе», а в той мере, в какой верно охватывают наблюдаемые факты. Ни один этап накопления наблюдений, их анализа и осмысления не может быть последним, нет абсолютно простых явлений природы, не поддающихся дальнейшему разложению. Открытый им закон Ньютон тоже считал лишь временной остановкой: дальнейшие исследования должны обнаружить более глубокие, более простые факторы, лежащие в основе тяготения. Сообщая об этом, Э. Кассирер утверждает: естественнонаучная и философская мысль века почти единодушно пришла к выводу, что науке доступно лишь описание фактов, но отнюдь не их объяснение. Поэтому, заявляет Кассирер, просветители (естествоиспытатели и философы) решительно отвергли материализм; это интерпретация Просвещения, которой следуют многие современные буржуазные историки философии. Согласно этой интерпретации, естествознание принудило просветителей встать на точку зрения, согласно которой неизвестно, существует ли реальный мир, вызывающий ощущаемые нами явления, и «мы должны расположиться лишь внутри мира явлений; вместо того чтобы „объяснять“ одно свойство посредством другого, мы должны остаться… при эмпирическом сосуществовании различных признаков, какие нам показывает опыт… от этого взгляда до полного уничтожения понятия субстанции… лишь один шаг» (45, 185). Под давлением наук о природе, согласно Кассиреру, просветители сделали этот шаг. Совершенно ошибочен взгляд, пишет он, будто материализм— характерная черта «века разума». «Что касается материализма в том виде, в каком он выступает в „Systeme de la Nature“ Гольбаха и в „L’Homme machine“ Ламетри, то это изолированное явление, которому никоим образом нельзя приписать значение типичного. Оба произведения представляют особый случай и означают возврат к образу мышления, с которым восемнадцатый век в лице своих ведущих представителей борется» (там же, 73). К взгляду Кассирера, что системы «догматического материализма» чужды, враждебны философии Просвещения, близок В. Дильтей; он пишет: просветители «без труда заметили, что эти системы — отсталая метафизика, не более пригодная в научном отношении, чем какая-нибудь схоластика» (52, 94). Ф. Коплстон находит, что материалистические и антирелигиозные идеи Ламетри, Гольбаха и Гельвеция не выражают духа французского Просвещения (47, 48; 58), а Дж. Роджероне опубликовал книгу «Антипросветительство Ламетри».

Чтобы оценить подобные утверждения, надо обратиться к фактам. Когда Ньютон при помощи своей теории вычислил ускорение движения Луны, дал объяснение возмущениям в ее движении, его учение выступало отнюдь не в роли простого описания «сосуществования» наблюдаемых явлений. Когда градусные измерения, выполненные перуанской и лапландской экспедициями, показали, что Земля сплюснута у полюсов (как следовало из теории Ньютона), а не вытянута (как вытекало из учения Декарта), ученые установили, что факты подтверждают то объяснение явлений природы, какое дает учение Ньютона, и опровергают картезианское. Опираясь на Ньютонову теорию, А. Клеро рассчитал возмущающее действие Юпитера и Сатурна на движение кометы Галлея; это позволило ему предсказать, что комета пройдет через перигелий в 1759 г. Исходя из учения Ньютона, его друг Э. Галлей открыл собственное движение звезд; незыблемое в течение тысячелетий представление о неподвижности звезд рухнуло, современники были потрясены. Во всех этих случаях наука, не ограничиваясь констатацией и дескрипцией феноменов, давала объяснение, основанное на познании их внутреннего механизма. «Достижения механики во всех ее ветвях, ее поразительный успех в развитии астрономии, приложение ее идей к проблемам, по-видимому, отличным от механических… — все это способствовало развитию уверенности в том, что с помощью простых сил, действующих между неизменными объектами, можно описать все явления природы» (34, 70). Любая попытка объяснить явления естественно, без вмешательства творца выступала как объяснение его законами механики. Механицизм проникает в химию, в биологию, чему способствует еще одно обстоятельство. В первой половине века создаются казавшиеся изумительно искусными автоматы: Вокансон создает «утку», глотающую зерна и порхающую, и «музыканта», играющего на флейте; Дро — «девушку», играющую на рояле.