Габриель Марсель - Быть и иметь

Никогда и ни в коем случае утверждение не может проявляться как порождающее ту реальность, которую оно утверждает. Формула здесь такова: я это утверждаю, поскольку это есть. Данная формула, впрочем, уже передает первичную рефлексию, но на этой стадии "это есть" выглядит как существующее вне утверждения и до него; оно воспринимается как данность. Однако здесь возникает вторичная рефлексия. Утверждение переносится на почву, незатронутую и как бы освященную, "это есть". С этого момента я говорю себе: но это" это есть" само предполагает некое утверждение. Здесь возникает регрессия, которая выглядит беспредельной, по крайней мере, пока я не начну рассматривать утверждение как исходное. Однако не будем настаивать на этом. Допустим, что в каком-то смысле я изначально вовлечен в бытие; я здесь под собой подразумеваю утверждающего субъекта. Последний не выступает здесь посредником между бытием и утверждением; теперь встает проблема, поднятая мной в записях от 19 января, потому что неизбежно я приду к вопросу о своем онтологическом статусе по отношению к окружающему бытию. Погружен ли я в него, или, наоборот, оно распоряжается мною каким-либо образом? Но если оно мною руководит,™ что ему дает эта власть и что она точно означает?

Можно ли сказать, что более глубокая рефлексия подведет нас к признанию того, что утверждение предполагает возможность позиции, предшествующей ему некоторым образом и передающей ему сущность, которая становится содержанием этого утверждения? Вполне вероятно, что это и есть истина. Но как мне к ней подступиться?

Во всяком случае, надо заметить, что это превосходство позйции по своей сути трансцендентно по отношению к метапроблематике (см. запись от 6 февраля).

Тоска в эти дни переходит все пределы. Конференция по разоружению заканчивается. Инцидент в Киле и ужас, царящий там. Бывают моменты, когда я живу с чувством, что смерть подступает к нам, ко всем, кого мы любим. Сегодня по дороге к В у меня было нечто вроде озарения; простая мысль: "Думая, что тебе снится кошмарный сон, ты проснешься. Это и будет то, что ты называешь сегодня смертью". Это меня поддержало. Вот способ вынести мысль о разрушении Парижа, которая меня преследует.

'Тайны — это не те истины, которые превышают наше понимание, но те, которые нас объемлют" (Р.П. Жув).

По поводу самоубийства N. В моей ли власти довести себя до абсолютного бессилия? Могу ли я использовать свою волю, чтобы дойти до такого состояния, когда я не смогу больше желать, вообще ничего не смогу? Допускает ли реальность это абсолютное отступничество, или, по крайней мере, нужно ли оно ей? Меньше всего можно утверждать, что действительность в любом случае устроена таким образом, чтобы поддерживать у меня веру в возможность подобных поступков, в их предельную эффективность. Все видимости, сконцентрированные вокруг меня, поддерживают мою веру в то, что я могу эффективно get rid of myself [31].

Так выглядит феноменология самоубийства, которая состоит в исследовании, как может являться мне самоубийство: полное избавление, но при этом освободитель, сам себя избавляя, одновременно себя и уничтожает.

Но остается место и для другого типа рефлексии — гиперфеноменологической? Являются ли достоверными эти согласованные друг с другом видимости? Они выглядят связанными, чтобы дать мне основания думать, что мое освобождение здесь является радикальным. Но возможно ли подобное абсолютное действие, осуществляемое мной по отношению ко мне же? Если это так, кажется, я был бы вправе требовать для себя чего-то вроде дружеского расположения со своей стороны, так как я не мог бы продолжать существовать без моёго собственного постоянного разрешения на это. Весь вопрос заключается в том, чтобы узнать, какой реальностью я обладаю в мире, структура которого такова, что он допускает то, что я назвал абсолютным предательством. Во всяком случае, для меня очевидно, что такой мир исключает возможность участия в бытии, основанную на моей субъективной реальности. Я здесь представляю собой лишь результат, something that happened to Ье [32], но в то же время я приписываю этому случившемуся, к которому себя свожу, самую серьезную власть над собой. Не здесь ли заключено внутреннее противоречие? Иными словами, я — это моя жизнь. Но в состоянии ли я ее мыслить?

Я осознал это заново: для каждого из нас в каждый момент возможно худшее, то, что мы рассматриваем как худшее; у нас нет объективной гарантии, что этого не произойдет. Нужно, чтобы это было совместимо с идеей Бога — всемогущего Бога. Однако не доказывает ли сам факт возможности худшего бесконечную слабость Бога? Кажется, что между бесконечной слабостью и бесконечным могуществом существует таинственное единение, по ту сторону мира они совпадают.

После дискуссии с R.C* по поводу связи между страданием и грехом.

Я полагаю, что эта связь, собственно говоря, не может быть подтверждена опытом, то есть не может быть перенесена в план конкретного опыта. В присутствии страдающего человека я не могу сказать ему: "Ваше страдание является воздаянием за вполне определенный грех, который, впрочем, может быть, и не ваш". (С привлекал сюда наследственность, что, с религиозной точки зрения, является искажением.) Мы здесь находимся в сфере непостижимого опытом (l'insondable); и тут есть нечто, что можно постараться прояснить философскими методами. Странная вещь: страдание приобретает действительную метафизическую или духовную значимость лишь в той мере, в какой оно содержит в себе непостижимую тайну. Но с другой стороны, — в том-то и парадокс, — всякое страдание в своей сущности есть "нечто"; отсюда его непреодолимое стремление найти себе объяснение или обоснование. Однако это как раз и невозможно. С религиозной точки зрения проблема состоит в том, чтобы превратить страдание в позитивную ценность. Здесь я предвижу целую диалектику: дать частичное объяснение в плане воздаяния означает полагать Бога кем-то, иначе говоря, поставить его на один и тот же уровень с единичным бытием, которое страдает, тем самым подстрекая страдающее существо к спору, к бунту. (Почему я, а не другой? Почему это грех, а то — не грех? И т. д.) Очевидно, что мы должны подняться над уровнем сравнения и дискуссии. Без сомнения, нужно ска — зать, что "данное конкретное страдание" должно рассматриваться как действенное участие во вселенской тайне, понимаемое как братство, как метафизическая связь.

С другой стороны нельзя никогда забывать, что тот, кто извне — я думаю об И.С — обращает мое внимание на связь между моим страданием и моим грехом, должен быть внутренне пригоден для этого. Он должен сам быть всецело смирившимся и чувствовать себя соучастником моего греха. Может быть, даже нужно, чтобы он участвовал в моем страдании. Короче, для этого нужно, чтобы он был моим вторым "я". Просто другой человек не может играть эту роль, он не годится для нее. Возможный переход к философской позиции Христа [33].