Майкл Суини - Лекции по средневековой философии. Выпуск 1. Средневековая христианская философия Запада

Et ex hoc patet quid est causa efficiens peccati, quia peccati omissionis nulla est causa positiua, quia ipsum nihil est positiuum. Sed tantum habet causam defectiuam et illa est uoluntas quae tenetur actum oppositum illi carentie elicere et non elicit. Si autem loquamur de peccato comissionis sic non solum uoluntas creata est causa efficiens illius actus, sed ipse Deus qui omnem actum immediate causat sicut causa secunda quaecumque. Et ita est causa positiua difformitatis in tali actu, sicut ipsius substantiae actus. Quia sicut dictum est difformitas in actu comissionis non est nisi ipsemet actus elicitus contra praeceptum diuinum et nihil penitus aliud dicit (Ibid.).

Если ты скажешь, что Бог согрешил бы, став причиной такого деформированного акта, подобно тому как тварная воля грешит, являясь причиной такого поступка, я отвечу, что у Бога нет ни перед кем обязательств; поэтому Он не обязан служить причиной ни такого действия, ни противоположного действия, равно как не обязан и не служить причиной. Поэтому Он никак не грешит, насколько бы Он ни был причастен причинению этого действия. Следовательно, став причиной такого действия, она [тварная воля] грешит, поскольку делает то, что не должна делать. Поэтому, если бы тварная воля не была обязана стать причиной такого или противоположного действия, она никогда бы не грешила, вне зависимости от того, в какой степени она является причиной данного действия, так же как и Бог.

Et si dicas quod Deus tunc peccaret causando talem actum difformem sicut uoluntas creata peccat, quia causat talem actum, respondeo: Deus nullius est debitor. Et ideo nес tenetur illum actum causare nес oppositum actum nес illum actum non causare. Et ideo non peccat quantumcumque illum actum causat. Voluntas autem creata tenetur per praeceptum diuinum illum actum non causare. Et per consequens illum actum causando peccat, quia facit illud quod non debet facere. Unde si uoluntas creata non obligaretur ad causandum illum actum uel oppositum quantumcumque causaret illum nunquam peccaret, sicut nес Deus (Ibid.).

Кстати, сперва я хотел сделать следователем самого Оккама, но потом отказался от этой мысли, потому что как личность Достопочтенный Зачинатель (Venerabilis Inceptor. — Прим. перев.) мне малосимпатичен (У. Эко. Заметки на полях «Имени розы»).

Заглавие, к сожалению, — уже ключ к интерпретации (Ibid.).

«Почему это предположение будет экономнее для разума?»

«Милый Адсон, никогда не следует без особой необходимости множить объяснения и причины» (здесь и далее все ссылки на: Эко У. Имя розы. Перевод с итал. Е. А. Костюкович. Минск, 1993.).

Тут я [Вильгельм] оказываюсь, можно сказать, в тисках между единичностью следа и собственным неведением, принимающим достаточно зыбкую форму всеобщной — универсальной — идеи. Если издалека смотришь на предмет и трудно разобраться, что это, довольствуешься определением «крупное тело». Приблизившись, ты уже получаешь возможность сказать, что это вроде бы животное… И только оказавшись к предмету совсем вплотную, ты убеждаешься, что это Гнедок… Вот это и есть полнейшее, совершеннейшее знание: проницание единичного. Вот так я час назад готов был строить предположения о любых конях — но не от широты своего разума, а от недостатка проницательности.

Может быть, причина в том, что, когда я [Вильгельм] как философ начинаю сомневаться, имеется ли в мире порядок, я очень радуюсь возможности доказать самому себе, что если не порядок, то хотя бы какая-то последовательность сцепления причин и следствий действительно осуществляется в мире, пусть хотя бы в пределах мельчайших частиц бытия.

«Когда я [Вильгельм] говорю с Убертином, мне кажется, будто ад — это рай, увиденный с обратной стороны».

Я [Адсон] не понял, что он хочет сказать, и переспросил: «С какой стороны?»

«В том-то и дело, — грустно покачал головой Вильгельм. — Прежде всего требуется установить, существуют ли стороны и существует ли целое…».

«Се лабиринт величайший, знак лабиринта мирского», — размеренно возгласил старец [Алинард].

Я [Вильгельм] никогда не сомневался в правильности знаков, Адсон. Это единственное, чем располагает человек, чтоб ориентироваться в мире. Чего я не мог понять, это связей между знаками. Я вышел на Хорхе через апокалиптическую схему, которая вроде бы обусловливала все убийства; а она оказалась чистой случайностью. Я вышел на Хорхе, ища организатора всех преступлений, а оказалось, что в каждом преступлении был свой организатор, или его не было вовсе. Я дошел до Хорхе, расследуя замысел извращенного и великоумного сознания, а замысла никакого не было, вернее сказать, сам Хорхе не смог соответствовать собственному первоначальному замыслу, а потом началась цепь причин побочных, причин прямых, причин противоречивых, которые развивались уже самостоятельно и приводили к появлению связей, не зависящих ни от какого замысла. Где ты видишь мою мудрость? Я упирался и топтался на месте, я гнался за видимостью порядка, в то время как должен был бы знать, что порядка в мире не существует.

«Исходный порядок — это как сеть, или как лестница, которую используют, чтоб куда-нибудь подняться. Однако после этого лестницу необходимо отбрасывать, потому что обнаруживается, что хотя она пригодилась, в ней самой не было никакого смысла» (Ibid.).

«Но я отыскал Гнедка», — ответил Вильгельм.

«Значит, есть в мире система!» — объявил я, ликуя.

«Значит, есть немножечко системы в этой бедной голове», — ответил Вильгельм.

«[Вильгельм] Так и Господу известно все в этом мире, ибо все зачато в его помышлении, то есть извне, еще до акта творения. А нам законы мира невнятны, ибо мы обитаем внутри него и нашли его уже сотворенным».

«[Адсон] Значит, чтобы познавать вещи, надо рассматривать их извне!»

«[Вильгельм] Рукотворные вещи — да. Мы воспроизводим в нашем сознании работу творца. Но не природные вещи, ибо они не суть творения наших рук и разума».

«[Вильгельм] Если бы данное аббатство могло считаться зерцалом мира — ты бы сам себе ответил».

«[Адсон] А оно не может считаться?»

«Чтоб существовало зерцало мира, мир должен иметь форму», — ответил Вильгельм. Признаюсь, чересчур философично для моего юношеского понимания.

Никогда не обучался я [Адсон] искусству каменщика, однако сразу понял, что Храмина древнее всех окружающих ее построек и была воздвигнута, надо полагать, ради совершенно иных нужд, а аббатство основалось около нее гораздо позже, но с таким умыслом, чтобы башни Храмины были соотнесены с приделами церкви, вернее наоборот, ибо из всех искусств архитектура отважнее всех стремится воссоздать собою миропорядок, который древние люди именовали kosmos, то есть изукрашенный, он целокупен, как некое громадное животное, поражающее совершенством и согласием во всех членах. И пребуди благословен Создатель, определивший, по свидетельству Августина, для каждой вещи число, тяжесть и меру.

«Святой отец, — начал я [Адсон]. — Хочу просить у вас истины и совета».