Георгий Дерлугьян - Адепт Бурдье на Кавказе: Эскизы к биографии в миросистемной перспективе

Причина в том, что по мере расширения тем перестройки активно настроенные младшие по возрасту и статусу интеллигенты из числа этнических кабардинцев и балкарцев находили новые центры притяжения, где их преимущественно более гуманитарные специальности и принадлежность к национальным культурам выглядели уместнее и давали больше возможностей для самореализации. Первоначальными поводами для общественных дискуссий вовсе не обязательно служили национальные вопросы, но затем происходит этнизация проблематики и предлагаемых решений. Постепенно приобретают местный колорит разнообразные и общие для СССР тех лет темы пьянства, уличного хулиганства, организации культурного досуга молодых горожан, противостояния потребительской «бездуховности» и «вещизму», гуманизации школьного образования, защиты экологии, возрождения народных промыслов и обрядов, использования в музыкальном и художественном творчестве «подлинных» элементов фольклора (т. е. не подвергшихся советской псевдонародной обработке), охраны исторических памятников. В национальных культурах начинают искать и находить ответы на все подобные проблемы. Это пока не политический национализм, а один из возможных способов консолидации основанного на интеллигентских социальных сетях гражданского общества, представители которого пытаются «пробудить» основную массу и одновременно обращаются с разнообразными предложениями к властям, но пока не ставят задачи политического вмешательства в подбор государственных кадров и обязательного контроля над их деятельностью. Именно вместе с ростом гражданского общества возникают и типичные проявления национального культурного движения в дополитическом смысле по стадиальной классификации Мирослава Гроша [267]. Кабардинские и балкарские интеллектуалы, чьи карьеры и творчество протекали в жестко заданных рамках государственных учреждений этнической культуры, участвуя по мере личных диспозиций, навыков и талантов в разнообразных общественных дискуссиях, тем самым оказывают коллективное давление в сторону расширение пределов и престижа своего социального поля. Поскольку эти группы интеллигенции и их учреждения заведомо и совершенно официально маркированы национальностью, то в данном случае типично интеллигентский проект гражданского общества в противопоставлении власти неизбежно приобретает не только демократическую, но и национальную окраску. Это не совершенно другая перестройка, это все та же перестройка с дополнительным задействованием этнических ресурсов легитимности и социальной солидарности. Мобилизации пока не носят конфронтационного характера. Полностью в соответствии с советской перераспределительной практикой, взявшие на себя звание «представителей общественности» вполне верноподданно предлагали и просили направлять больше средств местным музеям, театрам, детским кружкам. Привнесенным демократизацией новшеством было то, что национальные интеллектуалы теперь могли использовать публичные дискуссионные площадки, местные газеты и телевидение. Выступая от имени расплывчато – общего советского народа и переходя к высказываниям от лица гораздо более конкретных этнических народов-национальностей, первопроходцы нарождающего гражданского общества не только создавали себя в качестве лидеров, но и, в случае достижения успешного эмоционального резонанса высказываний, создавали собственные аудитории [268]. Из учетно-паспортной категории национальность превращалась в принадлежность к группе интересов. В не столь отдаленном будущем это могло послужить блоком соотечественников-избирателей, хотя в 1986–1987 и еще даже в 1988 гг. такая возможность все еще находилась за пределами мыслимого.

Тем не менее процессам формирования гражданских обществ с самого начала была присуща подчас острая статусная конкурентность и межличностная конфликтность. Основной осью внутреннего деления и конкурентности служило соперничество восходящей молодежи и состоявшихся старших. Отметим, что в бюрократизированных советских учреждениях науки и культуры это были понятия скорее статусные, нежели возрастные. К «вечной молодежи» вполне могли принадлежать сорока– и даже пятидесятилетние, застрявшие в силу личного характера и обстоятельств на начальных ступенях профессиональной лестницы рангов. Перестроечные кадровые перестановки и предоставленная гласностью возможность повышения личного статуса привлекшими внимание высказываниями уже на ранних стадиях порождали надежды, которые вывели на поверхность и, после долгих лет «застойной» статики, сделали динамической дифференциацию позиций в полях интеллектуального производства. Эти изменения быстро приняли характер противостояния крайностей, разведя начальников и новых трибунов из подчиненных по идеологическим полюсам. Представители старшего интеллектуального крыла, даже предпринимая публичные высказывания в авторитетной тональности, продолжали полагаться в основном на свои административные связи и обязанный официальному положению формальный символический капитал. Им было что оборонять в существующем положении, но одновременно навыки карьерного выживания подсказывали необходимость учета меняющихся сверху условий, что в сумме векторов производило умеренно-консервативный дискурс вплоть до дозируемой либеральности. В соответствии с логикой оппозиции, окрыленная надеждой и разгневанная своими фрустрациями молодежь, рискнув пойти в обход истеблишмента, должна была быть радикальной и популистской. Достигалось это нарастающим расширением и драматизацией требований. В итоге конкурентной радикализации дискурса перестройки на уровне национальных республик и автономий дело стало представляться таким образом, будто национальные культуры находились на грани исчезновения в силу самого широкого спектра угроз – от отравленных индустрией воздуха и вод (и одновременно нехватки плановых капвложений) до дефицита качественного медицинского обслуживания и незнания традиционного этикета в среде все более отвязных подростков. Все проблемы приписывались безразличию Москвы и рабской покорности местной своекорыстной номенклатуры. Еще шаг – и Москву обвинят в культурном геноциде, иными методами продолжавшем кровавые преступления сталинских времен и карательные разорения царскими войсками в ходе завоевания Кавказа в XIX в. Позже, уже во второй половине 1990-х гг., дискурс коллективных угроз в одной из дальнейших метаморфоз отольется в исламистскую анафему безбожной механистической цивилизации Запада. Радикальный исламизм вовсе не был неизбежным результатом демократизации. Скорее его следует рассматривать в качестве одной из реакций на провал проекта демократизации и надежд на переформирование государственности, которое бы сделало правящую элиту ответственной и способной реагировать на общественные запросы. В то же время лишь идеологические предрассудки не позволяют разглядеть в неоисламизации дальнейшее проявление одной из сторон процессов формирования гражданских обществ.