Георгий Дерлугьян - Адепт Бурдье на Кавказе: Эскизы к биографии в миросистемной перспективе

Память о таком историческом опыте помогает объяснить эмоциональный накал реакции армян в ходе последних этнических конфликтов. Травма пережитого геноцида у выживших и их потомков порождала острейшую потребность в моральном катарсисе. Самые мощные этнические мобилизации на Кавказе проистекали именно в подобных остро переживающих свою уязвленность и уязвимость группах – не только армян, но также подвергшихся сталинским депортациям чеченцев, ингушей, карачаевцев и балкарцев, отчасти абхазов и южных осетин. Как заметил Чеслав Милош, малые нации обостренно понимают, насколько легко они могут исчезнуть.

Однако сама по себе национальная память не в состоянии определять будущность народов. Следует учесть два важных фактора, которые могут внести значительные изменения в национальные идеологии и политические программы. Во-первых, возмездие отнюдь не является единственно возможной формой катарсиса. Почти треть жителей Белоруссии погибла в период немецкой оккупации 1941–1944 гг., однако боль той трагедии стала составной частью героизации подвига белорусских партизан и послевоенного возрождения республики. Напомню и описанный в первой главе эпизод, связанный с переименованием грозненской площади в честь Никиты Хрущева. Провозглашение независимости Чечни в 1991 г., как представляется, было не столько результатом политического расчета (масса всего свидетельствует, что и сам Дудаев не очень верил в разрыв с Россией), сколько символическим средством катарсиса и национального самоутверждения. При этом публичное увековечивание памяти таких фигур, как Хрущев и Александр Мень, служило чеченским националистам совершенно необходимым противовесом фигуре Сталина. Аналогично на одной из центральных площадей Еревана будет воздвигнут памятник академику Андрею Сахарову.

Во-вторых, историческая память не может обрести материальных последствий без связи с организационными ресурсами и координируемыми социальными носителями. Примеров, когда даже сопоставимые с геноцидом коллективные травмы не находят политического выхода, также немало. Понтийские (черноморские) греки, многие из которых при Сталине испытали репрессии и ссылку, не имели ни статуса автономии, ни собственной православной организации, ни какой-либо иной действенной коллективной формы, которая позволила бы сосредоточить и направить персональные травмы в русло политических целей. Мобилизация греков в годы перестройки не состоялась, как не состоялось и действенной мобилизации этнических немцев – в итоге организационный импульс поступил извне, от правительств, соответственно Греции и Германии, которые предложили программы репатриации.

Признавая мощное эмоциональное воздействие воспоминаний о национальных травмах, мы лишь приступаем к теоретической реконструкции событий. Здесь никак нельзя остановиться. Следует прояснить вопрос о политических процессах и ресурсах, определявших национальную память в советской Армении и Карабахе. Армянское национальное движение в СССР выстраивалось следовавшими друг за другом с конца 1950-х гг. циклами, вызванными общей оптимистической динамикой времен десталинизации и приходом нового поколения образованных горожан. Его формальные, как и не вполне формальные лидеры создавали себя и общую идеологию в культурном поле Армянской ССР по соревновательной логике обретения символических капиталов, описанной нами во второй главе. Громадный общественный резонанс творческих образов и идей, аппелирующих к общей программе армянского национального возрождения, имел целый ряд взаимосвязанных причин.

Еще в конце XIX в. традиционное для армян почитание учености духовного сословия было перенесено на современную национальную интеллигенцию, многие из ранних представителей которой в молодости получили образование в религиозных школах и семинариях и продолжали использовать религиозные образы и мотивы в своем творчестве. Армянам с их компактной и недоминантной церковной организацией никогда не был свойственен антиклерикализм и конфликты между светскими и духовными элитами. Далее катастрофически вынужденная урбанизация среди армянских беженцев (которые в результате гонений и геноцида начала XX в. составляли большинство не только в диаспоре, но и в самой Армянской ССР) создала исключительную привлекательность высшего и профессионального образования. Подобный процесс даже при отсутствии национального государства наблюдается во многих диаспорах беженцев, к примеру, среди палестинцев, превратившихся во второй половине XX в. в наиболее образованную из арабских наций. Учение открывало и путь в «люди», и давало на индивидуальном и семейном уровне некую форму компенсаторного катарсиса после пережитых ужасов.

В результате потрясений начала прошлого века в советскую Армению бежало либо репатриировалось непропорционально много для такой маленькой и периферийной республики людей с европейским образованием и навыками. В первом поколении 1920-1930-х гг. это такие фигуры мирового класса, как художник Мартирос Сарьян и архитектор Александр Таманян. Следом шло уже более укорененное поколение, к которому принадлежали чемпион мира по шахматам Тигран Петросян, астрофизик Виктор Амбарцумян, композитор Арам Хачатурян. Наконец, в советской Армении сложилось поголовно грамотное национальное общество и возникли эффективные каналы современной массовой коммуникации. Проще говоря, люди ежедневно читали газеты и смотрели телевизор на русском и армянском, но также встречались, гуляя на городских площадях, в кафе, на стадионах, просто во дворах многоэтажек. Подчеркнем, все это происходит не просто в маленькой республике, а прежде всего в одном стремительно развивающемся городе Ереване, чье население выросло с нескольких тысяч человек в начале XX в. до миллиона к 1970-м гг. и где оказалась сосредоточена треть населения Армении.

По мере роста и структурирования Еревана этнически гомогенизировалось и его население. Азербайджанцы, курды, русские молокане оставались преимущественно в предместьях, где селился субпролетариат. Более честолюбивым и способным представителям меньшинств, ориентированным на карьеру, оставалось перебираться в города и республики, где они принадлежали бы к титульным национальностям. Подобные процессы шли во всех столицах советских республик, и особенно в Тбилиси и Баку, однако у Еревана было редко замечаемое «преимущество отсталости» – поскольку до 1917 г. городок был совершенно незначительным, в нем не сложились досоветские элиты. Хотя армяне с большой гордостью праздновали древность своей столицы, на самом деле физически и культурно Ереван строился почти с нуля. Благодаря советской национальной политике Ереван с его новосоздаваемой концентрацией учебных, административных и промышленных учреждений становился этнически гомогенным и практически на сто процентов армянским.