Карл Гершельман - «Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное

— А вы знаете, я могу еще понравиться. Я только что целовалась с очень хорошеньким мальчиком. Славным мальчиком. Где? Я почем знаю, где, — раздраженно пискнула она, хотя я ее ни о чем не спрашивал. — Такой славный мальчик. Мальчишечка. Он говорит: подожди, подожди. Я говорю: зачем же ждать? Он говорит: я боюсь. Я говорю: зачем же бояться? Такой славный мальчик.

И неожиданно, тоном избалованного ребенка, жалующегося на пустяшный ушиб, она прохныкала:

— Он меня толкнул. Он меня ударил. Вот сюда. Очень больно. Я сейчас покажу. Он очень больно меня ударил.

Покойница подошла ко мне, села на стул около моего изголовьям и стала заворачивать свой левый рукав. Она делала это не спеша, с томной медлительностью, — ей было, по-видимому, приятно хотя бы немного обнажиться передо мной. Сочетание недавней строгости, неприступности покойника с этой дешевой готовностью возбуждало чувственность. И хотя она открыла только свою руку немного выше локтя, медленное, сантиметр за сантиметром, обнажение сладострастно-напряженной, умышленно выставляемой напоказ руки действовало так, словно эта женщина действительно раздевалась передо мной. Со смешанным чувством похотливого влечения, страха и брезгливости взялся я за голую, невозможно-белую руку. Она была очень холодна.

— Вот здесь синяк, сюда он меня ударил, — покойница показала небольшое пятно на внешней стороне руки, пониже плеча. — Такой гадкий мальчик. Я хотела поцеловать, а он на меня с кулаками. Я говорю: ну, зачем же! — а он поднял башмаки… Такой невоспитанный мальчик.

Она ворковала, но я уже не слушал ее. Холод ее руки отрезвил меня. Теперь, когда ее лицо было в каких-нибудь двух футах от моего, ясно было видно, что вся красота ее не более чем грубая и наивная декорация. Кокетливо демонстрируемый синяк был самым обыкновенным трупным пятном. Лицо, внешне еще кое-как сохранившее однажды приданную ему форму, в действительности по всей глубине уже начинало плыть, растекаться. Мне стало жаль мою искусительницу.

Какое это было, в сущности, загнанное, бесприютное создание. Бессмысленный взгляд, лепет идиотки, мертвые окоченелые руки… Всё это надо сознаться, одного поля ягодки — идиотизм, сон, сумасшествие, смерть… А рядом со всем этим — хихиканье и заигрывание, блудливая и одновременно растерянная улыбка. Словно захудалая проститутка, готовая любой ценой купить несколько минут тепла. Все эти заигрывания были так по-детски наивны, болезнь разложения была так неисцелимо страшна.

Я сжал ее бедненькие озябшие руки и сказал:

— Милая, зачем вы мучаете себя и меня? Вы ходите вокруг меня, я не знаю, что вам от меня надо, но, по-видимому, ничего хорошего. А ведь, в сущности, мы были когда-то друзьями. Вспомните хотя бы тот вечер на даче: помните — после пикника я провожал вас домой; вы тогда даже были немного в меня влюблены. Помните, нам было очень весело, вы почему-то принялись учить меня немецкому языку и очень смеялись, что я на русский лад выговариваю немецкое «е». Вы показывали, как надо его произносить, причем очень старательно растягивали рот. Я смеялся вместе с вами и смотрел на ваш рот. Вы говорили: se-ehen, ge-ehen, ste-ehen*… [*Se-ehen, ge-ehen, ste-ehen (нем. правильнее — sehen, gehen, stehen) — видеть, идти, стоять.] На слове drehen** я поцеловал вас [** Drehen (нем.) — поворачивать, вертеть.].

Или, помните, как однажды мы шли с пляжа через лес и вам на руку села стрекоза. Вы остановились и разглядывали ее. Вы сказали, что ее крылья похожи на церковные окна, жаль только, что не разноцветные. Потом вы сказали…

Тут я остановился: покойница плакала. Она сползла со стула коленями на пол, неуклюже уткнулась лицом в угол подушки и плакала, как самая обыкновенная живая женщина: всхлипывая и сопя носом. Я не знаю, что происходило в ее слабоумной головке. Возбудил ли я действительно в ней какие-нибудь воспоминания или на нее повлиял мой спокойный — как с равной — тон? Ведь покойники — это дети, они всецело поддаются настроению того, с кем имеют дело. Их всегда встречают <���с> ужасом, оттого и сами они полны ужаса, задыхаются от ужаса, кричат сумасшедшим голосом, прячутся по темным углам, хитрят, высматривают… Поневоле начнешь хитрить, когда тебя отовсюду гонят, встречают кулаками и подушками…

Сквозь плач покойница еще бормотала что-то, но теперь уже совсем нечленораздельно. Можно было разобрать только отдельные фразы.

— Сиди прямо, не горбись. — Мама, у Нади спина распоролась, ты починишь? — Берлин — величественный город. — Я не знаю урока, Петр Иванович, вот записка, у меня вчера болел зуб. — Что? Да, я совершенно в этом уверена. — Я вас не люблю, оставьте в покое мой передник. — Я слышу, я иду, я сейчас приду. — Мама, отчего коты не едят капусты? Мама, скажи, отчего коты не едят капусты?

Покойница прижалась щекой к моей руке, охватила ее своими слабеющими вялыми пальцами. Я поддерживал тяжелую голову, осторожно гладил волосы около маленького серого уха и слушал ее бред. Понемногу она заснула — со своей твердой, как картон, неподвижной грудью и слегка приоткрытыми, прозрачной пленкой затянутыми глазами.

Дальше в моей памяти имеется некоторый пробел. Не то я задумался о чем-то, не то сам заснул — во всяком случае, когда я очнулся, покойница уже исчезла. Несколько мгновений еще мелькал ее силуэт, по-прежнему лежащий у меня на руках, но уже едва заметный, прозрачный, как мыльный пузырь. Оставалось только ощущение легкого давления и холода на моем предплечии и на ладони руки, вскоре и оно прекратилось. На душе у меня было спокойно. Было чувство, что я чем-то помог моей приятельнице — помог ей уйти, протолкнуться куда-то. Я знал, что она больше не будет тревожить меня, и, действительно, с тех пор она не показывалась.

Лучевой снаряд прямого сообщения Вега-Канопус небывалой электромагнитною бурей был отброшен на север. Вместо привычной Альфы Центавра в телескопе снаряда лежала тусклая звезда грязно-жёлтого цвета, окруженная восемью небольшими планетами. Капитан снаряда вел наблюдение.

Капитан был видный красивый мужчина двух-трех футов ростом, чешуйчатый, с острою мордочкой и шестью волосатыми лапками. На нем был лазурный мундир — светлые пуговицы, капитанские галуны на шести рукавах. Под черною мордочкой пестрел изящным бантиком галстук. Интересны были глаза: красноватые, выпуклые, как у улитки, на длинном и гибком стебле.

Капитан лениво вертел телескоп. Центральное светило не представляло для него интереса. Обыкновенная небольшая звезда в предпоследней стадии затуханья. Капитан обозревал ее спутников. Под ним расстилалась поверхность одной из планет, самой крупной из имеющихся в этой системе.

Как известно, телескопы жителей Веги отличаются небывалой силой. Поверхность казалась лежащей в каких-нибудь двух километрах от глаза. Однообразная пустая равнина, слабо светящаяся, сплошь состоящая из расплавленной лавы. Вздувались пузыри, колебались и лопались. Тяжелой волной расходились круги, как от упавшего камня. С цоканьем закручивались большие воронки. То там, то здесь взлетали огненные фонтаны, расплывались высокою дымною пальмой.