Шамиль Султанов - Плотин. Единое: творящая сила Созерцания

Порфирий задумался. Небольшой, аккуратный фонтан. Мерные всплески воды, казалось, напомнили о чем-то: «Плотин, философ нашего времени, казалось, всегда испытывал стыд от того, что жил в телесном облике. И из-за такого своего настроения он всегда избегал рассказывать и о происхождении своем, и о родителях, и о родине. А позировать живописцу или скульптору было для него так противно, что однажды сказал он Амелию, когда тот попросил его дать снять с себя портрет: „Разве мало тебе этого подобия, в которое одела меня природа, что ты еще хочешь сделать подобие подобия и оставить его на долгие годы, словно в нем есть на что глядеть?“ Он так и отказался. Но у Амелия был друг Картерий, лучший живописец нашего времени, и Амелий попросил его почаще бывать у них на занятиях (где дозволялось присутствовать всякому желающему), чтобы внимательно всматриваться и запоминать все самое выразительное в облике Плотина. И по образу, оставшемуся у него в памяти, Картерий написал изображение Плотина. Вот каким искусством Картерия создан был очень похожий портрет Плотина без его ведома.

Если отсчитать шестьдесят шесть лет назад от второго года царствования Клавдия, то время его рождения придется на тринадцатый год царствования Севера. Ни месяца, ни дня своего рождения он никому не называл, не считая нужным отмечать этот день ни жертвоприношением, ни угощением. А между тем дни рождения Сократа и Платона, нам известные, он отмечал и жертвами и угощением для учеников, после чего те из них, кто умел, держали перед собравшимися речь».

…Странно, Царь обычно легко схватывает даже самый слабый намек. Но утром, когда вновь начал расспрашивать меня о моем детстве, он так и остался в недоумении. Хотя то, что я сказал, было понятно: память — это сила, озаряющая сегодняшний день, а не способ выкапывать бессмысленные сожаления прошедшего дня. Память — это прозрачный и животворный туман, поднимающийся из извилистых бездн человека, а не карабкание вниз по острым камням прошлых событий в тщеславной попытке добраться до очередной иллюзии. Если я что-либо вспоминаю, то только так я яснее вижу Солнце сегодня…

…Худенький, небольшого роста, с рыжеватыми кудрями мальчик стоит на возделанной земле. Его тень, чуть плавающая в полуденной духоте, падает на черную орошенную почву, но сам он пристально и совсем не по-детски смотрит на пустыню, которая начинается тут же, в трех шагах. В Египте особенно остро и зримо видна граница пустыни и возделанной земли. Дождей здесь по большей части не бывает, даже зимой лишь несколько дней небо ласкает землю моросящей теплой влагой. Только могучие и ленивые воды Нила делают возможной жизнь там, где иначе простирались бы одни бесконечные пространства равнодушного песка и постепенно трескающиеся от зноя скалы.

…Я долго мог так стоять в эти жаркие часы, когда, казалось, даже сама пустыня съеживалась от палящего солнца. Что я думал или чувствовал, давно выветрилось и растворилось, но осталось внутри нечто чрезвычайно важное — ощущение этой резкой, ошеломляющей контрастности — жизнь и нежизнь, совершенно рядом, вместе, объединенные чем-то…

Полная сочной зелени долина Нила, пересекающая безжизненные пыльно-коричневые просторы. И каждое утро солнце встает на востоке, проходит за день небосклон и садится вечером на западе. По узкой дороге, с трудом волоча худенькие ноги, бредет мальчик, весь погруженный в какое-то особое чувство, которое безжалостно поглотило его. В этот день я впервые ощутил холодный, всепроникающий ужас, пульсирующий в странном радостном и трагическом ритме: ежедневное рождение, путь и умирание Солнца. Я был ошеломлен, переполненный величественностью этого ритма: что-то пульсировало во мне, какая-то музыка, обрамляющая ритм Солнца.

Ты сияешь прекрасно на небосклоне, диск живой, начало жизни! Ты взошел на восточном склоне неба и всю землю нисполнил своею красою. Ты прекрасен, велик, светозарен! Ты высоко над всей землею! Лучи твои объемлют все страны, до пределов созданного тобою. Ты Ра, ты достигнешь пределов. Ты далек, но лучи твои на земле. Ты заходишь на западном склоне неба — и земля во мраке, подобно застигнутому смертью. Спят люди в домах, и головы их покрыты, и не видит один глаз другого, и похищено имущество их, скрытое под изголовьем их, — а они не ведают.

Лев выходит из логова своего. Змеи жалят людей во мраке, когда приходит ночь, и земля погружается в молчание, ибо создавший все опустился за край небес. Озаряется земля, когда ты восходишь на небосклоне, ты разгоняешь мрак, щедро посылая лучи свои, и обе Земли просыпаются, ликуя, и поднимаются люди. Ты разбудил их — и они омывают тела свои и берут одежду свою. Руки их протянуты к тебе, они прославляют тебя, когда ты сияешь надо всею землей, и трудятся они, выполняя работы свои. Скот радуется на лугах своих, деревья и травы зеленеют, птицы вылетают из гнезд своих, и крылья их славят душу твою. Все животные прыгают на ногах своих, все крылатое летает на крыльях своих — все оживают, когда озаришь ты их сияньем своим. Рыбы в реке резвятся пред ликом твоим, лучи твои проникают в глубь моря, ты созидаешь жемчужину в раковине, ты сотворяешь семя в мужчине, ты даешь жизнь сыну во чреве матери его, ты успокаиваешь дитя — и оно не плачет, — ты питаешь его во чреве, ты даруешь дыхание тому, что ты сотворил, в миг, когда выходит дитя из чрева в день своего рождения, ты отверзаешь уста его, ты созидаешь все, что потребно ему. Когда птенец в яйце и послышался голос его, ты посылаешь ему дыхание сквозь скорлупу и даешь ему жизнь. Ты назначаешь ему срок разбить яйцо, и вот выходит он из яйца, дабы подать голос в уготованный тобою срок. И он идет на лапках своих, когда покинет яйцо. О, сколь многочисленно творимое тобою и скрытое от мира людей, Бог единственный!

Ты установил ход времени, чтобы вновь и вновь рождалось сотворенное тобою, — установил зиму, чтобы охладить пашни свои, жару. Ты создал далекое небо, чтобы восходить на нем, чтобы видеть все, сотворенное тобою.

Ты, единственный, ты восходишь в образе своем. Атон живой, сияющий и лучезарный, далекий и близкий! Из себя, единого, творишь ты миллионы образов своих!

…Однажды на рассвете меня разбудил какой-то резкий и болезненный щелчок внутри. Я очень плохо спал этой ночью. Накануне вечером отец заставил меня присутствовать на порке одряхлевшего квинтилия, который что-то украл. Раб уже и не дышал, кровь сочилась из его глаз и ушей, но сыромятные бичи по-прежнему свирепо отрывали куски старой кожи, мяса, обнажая кое-где окровавленную кость. Я ненавидел отца, двух здоровых негров в набедренных повязках, эти бичи, жирных, в крови, мух, все вокруг, в голове у меня стучала боль и тошнота: «…Он не умрет, ведь и я никогда не умру. Я никогда не умру. Он не умрет… Я никогда не умру…»