Эрнст Юнгер - Эвмесвиль

Так и анарх — с той только разницей, что он всегда воспринимает такую ситуацию осознанно и никогда не выпускает из виду предмет своих размышлений, свободу, какие бы горы или долины ни проносились за окном поезда. Он может выйти в любой момент: не только из поезда, но и из любой системы требований, которые предъявляют ему государство, общество, церковь, а также — из существования. Он волен пожертвовать существованием ради бытия, и необязательно по каким-то веским причинам, но и просто потому, что ему так захотелось — из озорства или от скуки.

Почему столь многие люди стремятся к карьере скромного служащего? Без сомнения, потому, что имеют разумное представление о счастье. Ты знаешь инструкцию и то, о чем в ней умалчивается. Ты сидишь в кресле, другие — со своими желаниями или приношениями — проходят мимо тебя. Время течет безмятежно. Ты уже ощущаешь себя чуть ли не тибетским монахом. К этому прибавляется ощущение безопасности. Ни одному государству не обойтись без такого служащего, сколь бы высоко ни вздымались штормовые волны. Правда, на такой должности нужно уметь не высовываться .

Как историк я должен признать, что существовали длинные отрезки истории и, прежде всего, предыстории, на протяжении которых езда в поезде была настолько приятной, что никаких поводов, чтобы сойти с него, не возникало. Неприятности начались с появлением монотеизма: на одноколейной дороге уклониться в сторону нельзя. Палитра возможностей быстро оскудевает.

Равенство, как мы видели, держится на том, что каждый может убить каждого . Осознания этого факта для историка достаточно, чтобы разглядеть лицемерие за любезными ужимками супердержав — или чтобы, если он живет в Эвмесвиле, всерьез заняться изучением поведенческих клише.

Вот в нескольких словах о равенстве. Свобода же основывается на расширении процитированной максимы: на осознании анархом того факта, что он может убить самого себя . Он носит эту мысль с собой, она сопровождает его как тень, которую в любой момент можно вызвать. «Прыжок с этого моста сделает меня свободным».

Так примерно смотрю я на свои трепыхания в акациевом лесу. Анарх, как я уже объяснил в другом месте, это дополнение к монарху; он также суверенен, как монарх, но при этом обладает большей свободой, поскольку ему не надо править.

Бастион там, наверху, — часовня моей свободы, независимо от того, вхожу я в нее или нет. Она будет служить мне оплотом, если я превращусь в воюющую державу и буду отстаивать собственную свободу вопреки требованиям общества — противопоставляя свое мужество его притязаниям.

Я исходил из того, что анарх относится к инструкциям с респектом . Латинский глагол respectare , будучи интенсивированной формой глагола respicere , означает: оглядываться назад, осмысливать, учитывать. То есть анарх соблюдает правила движения . Анархист же напоминает пешехода, который не признает этих правил и потому вот-вот попадет под колеса. Даже проверка паспортов окажется для него роковой.

«Судьба и в милостях мздоимец [163]: / Какой, какой ее любимец / Свой век не бедственно кончал?» — так все и было в истории, как бы далеко я в нее ни заглядывал. Те же немногие, кого счастье не покидало — например, Сулла [164], — были, как мне хотелось бы верить, замаскированными анархами.

Что же касается, в частности, инструкции по «Поведению во время внутренних беспорядков», то до сих пор я упоминал только ту возможность, что сигнал тревоги застанет меня на касбе. В городе тоже передают по фонофорам Красный сигнал. Если такое случится, нужно быть готовым к непредвиденному — особенно если еще не было роздано оружие.

Иногда я проигрываю подобные сцены в луминаре — скажем, эпизоды из истории римских цезарей или из русской истории в канун и непосредственно после Красной революции. Я запираю дверь, занавешиваю окна — и передо мной разверзается бездна.

Я беру на себя роль монарха, например, Нерона — с того момента, когда ему сообщают, что его личная охрана сбежала. Это один из последних предупреждающих знаков. Теперь во дворце становится очень одиноко, зловеще. Никто из друзей, никто из облеченных властью лиц больше не откликается на призывы. Осталось лишь несколько вольноотпущенников; они надеются, что конец уже близок.

Цезарь менее любого другого человека на всем белом свете способен найти для себя убежище. Поразительно, что именно теперь — оставшись один в целом мире — он становится похож на анарха. Хотя страх смерти наваливается на его плечи огромным грузом, ему еще удаются величественные à parts [165]. Даже когда удары копыт возвещают о прибытии преследователей, Нерон цитирует подходящий гомеровский стих: «Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поражает» [166]. И потом произносит гениальное: «Qualis artifex pereo» [167].

Он слишком слаб, слишком неловок, чтобы заколоться мечом; секретарь Эпафродит направляет его руку. Этого благодетеля, впрочем, Домициан после прикажет казнить.

Мне бы не хотелось оказаться впутанным в подобные распри и услышать потом от Кондора: «Вот она, верность!» — как услышал от Нерона тот центурион, чье поведение на самом деле было более чем двусмысленно [168].

Если тревогу объявят, когда я буду находиться не в цитадели, а в городе, ситуация для меня упростится — и не только потому, что я смогу отправиться в собственную цитадель, когда мне заблагорассудится. В этом случае мне даже не пришлось бы долго раздумывать над своими дальнейшими действиями, потому что меня ждал бы запечатанный приказ. В Центральном банке, в одной из ячеек, хранится предназначенный для меня конверт. В моем фонофоре зашифровано кодовое слово, которое обеспечит мне доступ к ячейке.

Получив вызов по фонофору, я прерву свою деятельность или свое бездельничанье и отправлюсь в банк. Если газетные киоски будут открыты, я куплю номер «Крапивника» и по дороге разорву его на две части, которые выброшу у ближайшего узлового пункта.

Я отмечаю эти мелочи, поскольку они, как и многое другое, свидетельствуют о свойственном Домо рационализме. То, что «Крапивник» станет отвратительным, как только «развернется знамя свободы», не подлежит никакому сомнению; могу держать пари, что мой братец уже сейчас хранит в ящике письменного стола «Призыв» к согражданам, пусть и зашифрованный.

Если на перекрестках будет валяться разорванный «Крапивник», эта картина врежется в память тысяч проходящих мимо людей. И у них останется впечатление, что Кондор тут ни при чем; что это инициатива снизу, из безымянной массы: журнал, дескать, порвал какой-то прохожий. В знак предупреждения и одновременно презрения. Рывок за «ленту, на которой он (этот вымпел) реял».