Эрнст Юнгер - Эвмесвиль

Впрочем, с последовательным материалистом анарх в большинстве случаев легко находит общий язык. Благоприятной почвой для этого — плавильней, в которой, правда, удавалось получать лишь амальгамы, — служил когда-то винный погребок Гиппеля в Берлине [183]. Там собирались «Свободные», называвшие себя «затерявшимся добровольческим корпусом радикализма». Я вызывал их образы в луминаре и позднее детально остановлюсь на этом. Сперва я считал их одной из типичных германских клик, которые усаживаются возле ствола Мирового ясеня и, словно куры-несушки, высиживают судьбу. Всякий раз, пытаясь проследить генезис какого-нибудь великого поворота , ты в конце концов оказываешься в одном из германских университетов (но кто еще помнит их названия?) — в Тюбингене, Кенигсберге, Геттингене.

Когда Роснер сказал, что разложение не подлежит моральной оценке, это взволновало, кажется, и Аттилу — во всяком случае, наш Единорог погладил себе бороду: «Кое-что всегда перескакивает на ту сторону — разумеется, при одиозных обстоятельствах. Я могу подтвердить это как врач. Мы должны вернуть богам ту самую искру».

Тут он взглянул на Кондора и дотронулся до его руки. Я записал это и сохранил в памяти — как записывал все, услышанное в баре. Что замечание Аттилы было не просто брошенным походя красным словцом, дошло до меня лишь тогда, когда кто-то упомянул Большую охоту.

Роснер сказал: «Такое не в моей компетентности».

Потом разговор принял другое направление, потому что о том, что «разложение не подлежит моральной оценке», задумался теперь и Кондор: «Я возьму это себе на заметку для следующей выставки. Вид городской мусорной свалки порадовал бы меня больше, чем какая-нибудь Богоматерь Кариона. А нельзя ли хотя бы собрать воздерживающееся от моральных оценок жюри?»

На это Домо, которому адресовался вопрос, ответил: «Это невозможно уже потому, что противоречит логике. Ведь члены жюри должны как-то обосновывать свои суждения. Лучше позволить им делать, что хотят, при условии, чтобы они не вмешивались в политику. Но как раз к политике у них неискоренимая тяга».

Мусические наклонности Домо не выходят за пределы музыкальной сферы. Его суждения о стиле и языке ориентируются на классику. Я не взялся бы утверждать, что он ничего не смыслит в изобразительном искусстве, однако он всегда будет стоять на стороне «рисовальщиков», а не колористов. Его приватные покои декорированы в традициях классицизма, со строгой и лаконичной элегантностью. В них не слишком тепло, не слишком холодно, и разговаривают там скорее тихо, чем громко. Стены украшает единственная картина: одно из воскресших после великих пожаров полотен Вермеера с резко контрастирующими лимонно-желтыми и ультрамариновыми живописными плоскостями. Только окно с частым переплетом и выпуклыми стеклами переливается всеми цветами радуги — как если бы мастер хотел показать на одном примере, что он владеет и промежуточными тонами [184].

Там у Домо стоит конторка, откуда он диктует, если после званого обеда еще просит зайти к нему секретаря. Диктует он иногда и ночью, хотя в это время предпочитает читать. Однажды мне довелось приводить в порядок книги на тумбочке возле его кровати: там были драмы и исторические труды, никаких романов или стихотворений, зато — сборник изречений, охватывающий период от Гераклита до Монтеня и Лихтенберга. Между прочим, сам Домо руководствуется сформулированной им максимой: «Сперва подумать о шахматной доске, а уже потом — о конкретной партии».

У себя в кабинете Домо принимает посетителей, сидя за письменным столом, — без лишних формальностей, но с дифференцированным подходом. Из большого окна виден город; а телевизор позволяет рассмотреть любое место в городе, даже не доступное взгляду. Второй аппарат бегущей строкой постоянно передает новости; когда модератор считает, что какое-то сообщение заслуживает особого внимания, звенит колокольчик.

Как в живописи Домо не ценит картины, на которых цвет смазывает, а то и вовсе уничтожает формы, также ему ненавистно выпячивание каких-то политических фактов, продиктованное чувством. «Чувства — это приватное дело».

Воодушевление подозрительно ему и в тех случаях, когда его выказывают сторонники Кондора. «Человек — неблагодарное существо, особенно когда его балуешь. Мы должны с самого начала принимать такие вещи в расчет».

Когда Кондор обстрелял город, Домо занял ратушу и там от некоторых депутатов, которые не успели сбежать, услышал: «Мы подчинимся только насилию».

«Что ж, это разумно, а вот вам и насилие…» — с этими словами он указал на матросов, воздвигшихся в дверном проеме у него за спиной.

Сказанного достаточно, чтобы понять: новое направление беседы не могло понравиться Домо. Роснер же заговорил теперь об относительности запахов: «Для многих животных, если не для большинства, запахи становятся привлекательными, только когда разложение зашло уже достаточно далеко. С другой стороны, собаки иногда заболевают, понюхав духи. Нередко это вопрос дозировки; так, в драгоценном розовом масле присутствует в небольших количествах и скатол [185]— — — та самая субстанция, которая сообщает экскрементам фекальный запах».

Я не пропустил ни слова из сообщения Роснера, пока смешивал для него апельсиновый сок с джином, делал пометки о заказанных напитках и занимался другими делами, связанными с моей службой. Все это, как я уже говорил, доставляет мне удовольствие: я определенно мог бы быть хорошим барменом даже и с полной занятостью, если бы у нас возникла нужда в таком человеке.

С этой, как и со всеми другими профессиями — шофера, продавца, преподавателя, регистратора, хирурга, — важно, чтобы ты некоторое время занимался ею всерьез, пока полностью не овладеешь приемами данного ремесла. А потом ты сможешь выполнять свои обязанности автоматически или как бы играючи. Потому что уже останется позади отрезок пути, когда над каждым движением нужно было думать. Я, к примеру, знаю одного крупье на площади Хасана [186], который с такой элегантностью передвигает фишки на игровом столе, что люди почти не замечают, выиграли они или проиграли.

Вообще, люди, которым часто приходится держать в руках деньги, отличаются особой ловкостью — достаточно посмотреть, как они пересчитывают банкноты или передают в окошечко кассы монеты. Здесь, в Эвмесвиле, где платят золотом, это воспринимается как чистая поэзия. Таких людей узнаешь уже по манере надевать шляпу или по тому, как они проходят через дверь. Во всех их действиях угадывается какое-то волшебство — или, по меньшей мере, фокусничество.