Эрнст Юнгер - Эвмесвиль

Пинь-Син заранее воскуривала благовония и зажигала лампы; неяркий свет выхватывал из темноты лишь перламутровые инкрустации на сундуках и комодах. Странно, что, несмотря на свою любовь к бамбуку и шелку, китайцы предпочитают темную и тяжелую мебель.

«Знаешь ли, Мануэло: женскую кожу я хочу видеть хорошо, но не отчетливо». Недурно сформулированное различие — не могу этого не признать. Добравшись до дома, Чанг убеждается в том, что все сделано соответственно его указаниям, затем принимает очень горячую ванну и облачается в домашний халат. Они садятся за стол, кушанья подает служанка. Сервировав в качестве последнего блюда суп и поблагодарив хозяев за честь, она исчезает на всю ночь. Они остаются за чаем.

«Ну кончай же свой рассказ, чтобы я от тебя избавился!»

Куда там! Следует описание длинной церемонии раздевания: Чанг лестью заставляет подругу сбрасывать лепесток за лепестком. Наконец, она, обнаженная, сидит в кресле напротив него; он ею любуется. Интересно, сколько пройдет времени, прежде чем он, не дотрагиваясь до нее, протянет к ней ладонь… но тотчас снова отдернет, словно рыба, которая испугалась приманки. Гладить женские руки, плечи, колени — этим он займется лишь далеко за полночь.

О грудях Пинь-Син я уже ничего не услышу, чем обязан не столько скромности Чанга, сколько головокружению, которое его охватывает. Кажется, будто падает занавес — когда сформировавшееся в голове представление становится таким ярким, что Чанг лишается дара речи. Никогда не сходящая с его лица улыбка в такие моменты становится гримасой — как у каменных чудовищ, охраняющих китайские храмы.

После гибели Далина Чанга прикомандировали ко мне, чтобы мы вместе охраняли пост возле Утиной хижины; там он мог доставить мне неприятности — правда, не такие, каких я ждал от Далина, но все-таки мог. Здесь никому нельзя доверять, когда приходит пора красного цвета — огня и крови. С этой точки зрения наши с Чангом разговоры за завтраком не лишены ценности.

Я не полагаюсь на расхожие представления о национальном характере — во-первых, потому что они представляют собой не более чем грубое обобщение, а во-вторых, потому что в эпоху борющихся народов и Всемирного государства сами границы между нациями утратили четкость. Китайцев можно встретить повсюду, среди людей со всевозможными оттенками кожи. И, следовательно, если сэр Джон Барроу [325], старый путешественник, который умел наблюдать и сравнивать, сказал о китайцах: «Их национальный характер — редкостная смесь гордости и низости, притворной серьезности и практической никчемности, утонченной обходительности и грубой невежественности», то толку мне от этого немного. Не без основания один из его современников, ныне забытый, но превосходный историк Клемм [326]заметил: «Эта картина подходит к любой цивилизованной нации на земле. В любом народе, насчитывающем миллионы индивидов, можно обнаружить добро и зло во всех их нюансах».

Во времена Барроу и позднее, когда по Китаю путешествовал Гюк [327], в стране этой — вплоть до глубин Внутренней Монголии — монахи в бесчисленных монастырях жили согласно катехизису учеников Будды. Он начинается с объяснения слова шама , означающего «сострадание». И первая из его десяти заповедей гласит: «Ты не должен убивать никакое живое существо, даже ничтожнейшее насекомое». А это — нечто совсем иное, чем заповеди Саваофа.

Что мне казалось в Чанге дальневосточной чертой, было особым соотношением между восприятием времени и чувственностью. Мандарины заботятся о своих руках, отращивают невероятно длинные ногти, ценят поверхности, прикосновение к которым приятно: шелк, фарфор, нефрит, слоновую кость и лак. Они тонкими кисточками щекочут ушные проходы. Их врачи открыли систему чувствительных точек тел, составили дерматологическую карту.

Китайцы — как будто — первыми изобрели фитиль и стали измерять время медленно тлеющими запальными шнурами. Их искусство пытки издавна пользуется дурной славой. С другой стороны, их сильная сторона — медитация, духовное спокойствие среди паводка образных миров. В их храмах на тронах восседают боги, при виде которых человек начинает грезить.

Чанга интересует только материальное . Уже опиум для него слишком духовен, к тому же этот наркотик затормаживает либидо. Чанг — этакий Фабий Кунктатор [328]своих вожделений, этакий retardeur раr excellence [329]. Он наверняка уже наметил момент, когда повернется спиной к Утиной хижине. Поскольку размышлял о возможной тревоге не менее основательно, чем я.

— Дружище, если ты попытаешься смыться прежде, чем я позволю, это скорее всего кончится для тебя скверно.

— Откуда такие мысли, Эмануэло, — — — да лучше я приму смерть, разрубленный на тысячу кусков, чем брошу тебя в беде.

О Небеке — в связи с проблемой Утиной хижины — судить проще. Он доставит меньше всего хлопот, если дело дойдет до переворота. Когда я оставлю позицию, он найдет себе пристанище где-нибудь в городе — вернее всего там, где сможет участвовать в грабежах.

Небек ливанец; он учился в Бейруте. Он, как и я, служит на касбе в период студенческих каникул; я достаточно хорошо его знаю, поскольку он работает как востоковед в институте Виго. Еще не имея научного звания и получая скудное жалованье, он подрабатывает на должности стюарда. Из Бейрута периодически приходят векселя на небольшую сумму; Небек женат — или, скорее, был женат.

Виго видит его только в институте, к себе в сад не приглашает: видимо, этот человек ему неприятен. С другой стороны, он ценит знания Небека. В архипелаге истории Небек выбрал для себя такой остров, где еще и сегодня возможны настоящие открытия. Авторитетные ориенталисты — редкость; великих же можно пересчитать по пальцам одной руки. Ориенталистика — колоссальная область; и, как и область гнозиса, требует от человека трудно определимых качеств. Необходима врожденная склонность к таким вещам, она помогает преодолеть филологические барьеры. И тогда открывается неисчерпаемая сокровищница рукописей и старинных печатных листов, где среди теологической рухляди можно найти подлинные жемчужины.

Небек обладает такими задатками. Но он и мне неприятен: хотя бы уже потому, что постоянно добивается доступа к моему луминару, который — наряду с возможностью вести непосредственные наблюдения в ночном баре — является главной приманкой, удерживающей меня на касбе. Я, когда вызываю образы прошлого, нуждаюсь в полной тишине: объект там и мой глаз здесь вступают в тайный брачный союз; присутствие третьего привнесло бы в нашу брачную ночь оттенок непристойности.

Кроме того, сами темы, которыми интересуется Небек, увели бы меня слишком далеко. Он занимается великими ханами — — — Чингисханом, Гаюком, Хубилаем, Бабуром, Тамерланом и прочими. Меня эта сфера увлекает, но, так сказать, лишь на ее периферии — лишь там, где предводительствуемые этими ханами орды вламывались в культурное пространство. То, как они, нахлынув из Великой Монголии, опустошали целые страны и народы и потом снова исчезали, словно дурной сон, носит какой-то стихийный, пульсирующий характер. Может, эти нашествия — как морские приливы и отливы — являются одним из регуляторов жизни на Земле — — — да, но где же управляющая ими Луна? В любом случае историк тут мало что для себя найдет.