Эрнст Юнгер - Эвмесвиль

Подписи у него тоже изящны; бросается в глаза, что с годами концевой росчерк будто никнет. Впрочем, Штирнер не покончил жизнь самоубийством, а умер от укуса какой-то мухи, воспалившегося. Банальная жизнь: неудачи в профессии и в делах, распавшийся брак, долги, постоянные посещения винного погребка с обычной для предмартовского периода болтовней, все те же филистеры, только на более высоком уровне — — — обычное дело.

Плоды его литературного творчества тоже незначительны — очерки и критические статьи в газетах и журналах; все это было забыто еще при жизни Штирнера и погибло бы в позднейших огненных бурях, если бы не луминар. Но именно такие маленькие листки, которые в кризисные периоды прорастают, словно грибы, из гумуса, а потом опять исчезают, являются бесценным сокровищем для историка, если он хочет изучать идеи in statu nascendi [395]. Прежде, чем их погребет под собой мусор революций.

Чуть не пропал и направленный против Штирнера памфлет, написанный Марксом и Энгельсом: рукопись форматом ин-фолио в несколько сотен страниц под названием «Святой Макс» [396]. Когда в свое время ее где-то откопали, она уже была сильно погрызена мышами. Энгельс в какой-то момент оставил ее на хранение одному столяру по фамилии Бебель. Луминар восстановил текст.

Манускрипт был начат в год 1845-й христианского летоисчисления, когда из печати вышло главное произведение Штирнера. Оно-то и образует вышеупомянутое исключение. Следовательно, желание вступить в полемику со Штирнером возникло, видимо, под непосредственным впечатлением от опубликованной им книги.

В любой насмешке скрыта крупица истины, также обстоит дело и со «святым» Максом. В лице Джона Маккая Штирнер обрел своего апостола Павла; тот серьезно относился к понятию святости — — — настолько серьезно, что ставил «Единственного» выше Библии: «Как та „святая“ книга стоит в начале христианского летоисчисления, чтобы распространять свое губительное воздействие вплоть до самых отдаленных уголков населенной людьми Земли, так же и эта несвятая книга первого сознательного эгоиста стоит в прологе нашего нового времени — — — чтобы оказывать влияние, настолько же благодатное, насколько разлагающим было влияние „Книги книг“».

И потом Маккай цитирует самого Штирнера: «Разрыв со святым может стать всеобщим, или, вернее — святое может погибнуть. Революция не повторится, но взамен нее придет великое, мощное, бесстрашное, бесстыдное, гордое преступление» [397].

Такие претензии не новы. Францисканцы тоже договорились до утверждения, что праведность жизни Иисуса была «значительно превзойдена» основателем их ордена. Де Сада называли «божественным маркизом» — подобные восхваления достаются любому человеку, осмелившемуся преступить границу. О Гельвеции [398], который превыше всего ставил личное счастье и чья книга «De l’esprit» (1758) была предана огню в Париже, одна умная женщина сказала, что в этой книге он «раскрыл тайну каждого». Я услышал об этом от милой и умной жены Гельвеция [399], в квартале Отёй.

Отличительный признак великих святых, а таких можно по пальцам пересчитать, — что они ухватывают самую суть явлений. То, что нам ближе всего, обычно остается невидимым, поскольку скрыто в человеке; нет ничего труднее, чем объяснить самоочевидное. Но если удастся обнаружить его, открыть заново, то высвободится огромная взрывная энергия. Антоний первым осознал силу Одинокого, Франциск — Бедного, Штирнер — Единственного. «В сущности» каждый из живущих на свете — одинокий, бедный и единственный.

Для подобных открытий требуется не гений, а интуиция. Они могут быть сделаны самым обычным человеком: ибо, так сказать, лежат на ладони. Поэтому их не нужно изучать как системы; скорее тут пригоден метод медитации. Возвращаясь к искусству стрельбы из лука: вовсе не очевидно, что опытный стрелок точнее других попадает в цель. Вполне возможно, что это удастся какому-нибудь сновидцу — ребенку или фантазеру. Даже центр имеет еще срединную точку: средоточие мира. Она не пространственна, ее нельзя поразить во времени — только во вневременном интервале. Один из доброжелательных критиков Штирнера — а таких у него было мало, гораздо больше врагов — назвал его «метафизиком анархизма».

Фантазеры необходимы: они действуют безвозмездно и оплетают тончайшими сетями устои существующего порядка. Просматривая давно забытые журналы, я наткнулся на поразительное свидетельство. Некий психиатр взял на себя труд расшифровать записки одной «душевнобольной особы» — «служанки, которая вследствие слабоумия была признана недееспособной». При этом в глаза ему бросились логически четкие максимы, в точности совпадавшие с кардинальными точками Штирнера.

Паранойя: «Мания в большинстве случаев принимает вид системы, которая сама по себе логична и не может быть опровергнута никакими встречными доводами». Spiritus flat ubi vult [400]. Это напоминает суждение одного философа о солипсизме: «Неприступная крепость, которую обороняет сумасшедший».

Впрочем, Штирнер не солипсист. Он Единственный — как всякий встречный и поперечный. Особенное в нем только то, что он осознает себя Единственным. И в этом смысле похож на ребенка, играющего с «Кохинуром» [401], случайно найденным им в пыли. То, что Штирнер сохранил сокровище для себя, соответствует его природным наклонностям; но удивительно, что он сообщил о своей находке другим. Фихте, который преподавал в Берлине на одну человеческую жизнь раньше, тоже открыл (точнее, «разоблачил») драгоценность — «самополагание „я“»; вероятно, опасаясь собственной смелости, он упаковал эту находку в темный мыслительный материал. Тем не менее он тоже приобрел дурную репутацию солипсиста.

Каковы кардинальные точки, или аксиомы, системы Штирнера, если в данном случае вообще уместно говорить о системе? Их только две, но этого достаточно для основательной медитации [402]:

1. Долой же все, что не является только моим делом.

2. Для Меня нет ничего выше Меня.

Ни добавить, ни прибавить. Само собой, «Единственный» тотчас вызвал живой протест и был понят настолько принципиально неправильно, что приобрел дурную славу монстра. Книга вышла в Лейпциге и сразу была конфискована; впрочем, министр внутренних дел отменил запрет, поскольку это произведение-де «слишком абсурдно, чтобы быть опасным». По этому поводу Штирнер заметил: «Пусть народ обходится без свободы печати. Я же хитростью или произволом сумею напечатать свои труды; за разрешением обращусь к себе самому и буду полагаться только на свои силы».

Слово «монстр», между прочим, двусмысленно. Оно восходит к латинскому monere : «предсказывать, предупреждать, вдохновлять»; автор «Единственного» установил один из величайших предупредительных знаков. Он дал объяснение само собой разумеющемуся .