Эрнст Юнгер - Эвмесвиль

Случается, при работе с луминаром или в процессе чтения я наталкиваюсь на такие невообразимые ужасы, что, кажется, предпочел бы, чтобы их очевидцы оставили свои свидетельства при себе. Я имею в виду даже не те злодеяния, которые составляют наше общее, доставшееся от Каина наследство. Убийство обладает качеством неделимости. Кто раз решился ступить на этот путь, может убить одного человека, а может — и много тысяч людей, если у него найдутся помощники и он будет располагать необходимыми средствами. Но какими бы техническими средствами ни располагали убийцы, до Каина им всем далеко. Тот собственным кулаком совершил более значимое деяние, чем самые великие ханы со всеми своими ордами.

Я сталкиваюсь со злодеяниями, из-за которых необходимо вступить в борьбу с реформаторами систем, с богами, с изобретателями адских мук, с инициаторами опасных начинаний. Геродот где-то говорит, что боги оставляют за собой право на всякого рода крайности, а человека такого права лишают; значит, человек должен быть лучше их и должен удерживать их в каких-то пределах. Некоторые животные, особенно насекомые, тоже убивают крайне изощренными способами, но лишь по мере надобности. Земле нужны убийства, они — часть ее хозяйственного уклада, но она предусматривает наказание за убийство, а слепую месть отвергает.

Не ближний, а самый дальний — Прометей со своей скалы — стучится ко мне по ночам.

Целые сутки на касбе, с утра до утра; и все-таки я еще мало рассказал о своей службе.

Продолжительность дня определяется не часами. Она зависит от нашей фантазии, от мысленной игры. Образные картины сокращают время, поскольку прогоняют скуку; вместе с тем они умножают смыслы. Оптимальным представляется мне такое мгновение, в котором время сконцентрировалось бы, тем самым уничтожив себя, и все сделалось бы возможным. Свет, усилившись, стал бы абсолютным.

В это утро кончается моя смена. Я передаю сменщику ночной бар со всем, что там находится, оставляю в офисе свой вечерний костюм и ключ. Студия на время моего отсутствия останется запертой: Большой луминар — дело секретное.

Теперь я могу отправиться в город; на Замковой горе уже довольно тепло. Пешеходная тропа срезает изгибы шоссейной дороги; она — как красная стрелка, указывающая направление вниз, к гавани. Зеленые ящерицы снуют по ней и исчезают в зарослях молочайника. Колючки им нипочем. Жалованье лежит у меня в кармане, и я позвякиваю золотыми монетами. В гавани я сделаю остановку.

Латифа ждет меня: я сообщил ей, что приду, через мадам Позер. Сама Латифа не может принимать звонки: у нее только серый фонофор, который настроен на официальные трансляции с касбы и по которому можно лишь слушать, но не говорить. Если в распавшемся на атомы обществе Эвмесвиля сохранились остатки классового или кастового порядка, то выражается это именно таким образом. Права здесь — динамичной природы; они основываются на объеме властных полномочий, а не на собственности.

Латифа, между нами говоря, — первая встречная, попавшаяся мне на пути. Я обратил на нее внимание, когда спустился в город после первой смены на касбе. Ее участок расположен над гаванью, между магазинами судового оборудования, маклерскими конторами и маленькими ресторанчиками. Там она обычно курсирует туда и обратно; середину ее маршрута маркирует albergo [432]мадам Позер: жалкая гостиница для свиданий — узкое, в несколько этажей, здание с тесными лестницами; перед распивочной, занимающей первый этаж, на мостовую выставлены два круглых столика и стулья. Мадам сдает номера с почасовой оплатой: мало кто из постояльцев выражает желание остаться на ночь.

Сама Латифа ни с кем не заговаривает, но ее медленная походка и вопрошающий взгляд дают понять: эта женщина ждет, что к ней обратятся. Еще и серый фонофор… Здесь, наверху, клиентура получше — — — штурманы, казначеи, старшие стюарды, даже какой-нибудь нотариус или эфенди, вдруг надумавший отвлечься. Надолго это его не задержит.

Я к ней привык. По сути, те, что работают внизу, в гавани, мне нравятся больше — — — они как фигуры с выставленными вперед грудями, украшающие носы галионов, или как Медузы-горгоны, которые бросают вокруг дерзкие взгляды и соблазнительно покачивают ягодицами. Однако в гавани дело редко обходится без ссоры. Особенно когда якорь бросает какое-нибудь большое судно — тогда у охранников работы хоть отбавляй.

Мы усаживаемся за один из круглых столов; его жестяная поверхность украшена штампованным узором. Если проливаешь бокал, никаких следов не остается. Мадам подает нам аперитив. Солнце уже поднялось над крышами, его свет приятен. Я рассматриваю Латифу, как работорговец — рабыню на рынке; в этой ситуации еще что-то сохранилось от древности, от раннего Персеполиса. Важна в первую очередь челюсть: по ней можно судить о строении костей. Слева вверху — золотой зуб, который не портит впечатления. Он обнажается при улыбке, таинственно углубляющей черты лица. Неискоренимое заблуждение мужчин состоит в том, что по улыбке они судят об интеллекте.

Латифа не накладывает румян, красит лишь губы; из-за этого и из-за черных волос, падающих на лоб, лицо кажется еще более бледным; оно — крупнопористое.

— Ты носишь длинную юбку; держу пари, у тебя безобразные ноги.

— Вы, может, хотели бы рассмотреть все прямо на улице?

Неплохой ответ. Сама она тоже меня рассматривает, оценивающим взглядом, — словно рыбину, попавшуюся к ней в сеть. Фонофор с полосой выдает во мне человека с касбы; люди с касбы — удобные клиенты: они не требуют никаких выкрутасов и не склонны к романтической болтовне. А главное, у них есть чем платить.

— Ну, хорошо. Тогда upstairs [433]— мадам, я сразу освобожу номер.

— Аперитив бесплатно — господин профессор, вы будете довольны.

Она, похоже, знает меня лучше, чем я полагал. Этого не избежать: Эвмесвиль — захолустье.

На лестнице остановка.

— Comme hors d'œuvre? [434]

— Des crudites. Trousse, trousse, garce [435]— — — тебе кое-что предстоит.

— О да, я догадываюсь — — — вас там на касбе Кондор держит в черном теле.

При определенных обстоятельствах даже неплохо, если тебя оценивают как представителя некоего коллектива. Это нормализует отношения, позволяет не раскрывать чужому свою индивидуальность.

Наверху в комнатке. Кровать, камин, все как обычно. Закрытые ставни, сквозь щели пробивается солнце.

— Вы ведь знаете, сколько причитается даме?

Это звучит так, будто она учила фразу в лингафонном кабинете. Я роюсь в кармане и кладу на каминную полку эскудо.

— О, какая щедрость.

— А теперь раздевайся!

За окном кричат чайки, чуть ли не задевающие крылом щипец крыши. Свет не слишком тусклый и не слишком яркий. Я вижу, как женщина на мгновение застывает у камина — непринужденно, уперев руки со сжатыми кулачками в бедра. Груди: не пышные, но хорошей формы. Архаический стиль, не очень способствующий должному настроению.