Р. В. Иванов-Разумник - О смысле жизни

Но если это не отвѣтъ, то во всякомъ случаѣ это исходъ, спасеніе отъ передоновщины. И въ сущности вѣдь это только повтореніе словъ, когда-то сказанныхъ Иваномъ Карамазовымъ: «я не Бога не принимаю, я міра имъ созданнаго, міра-то Божьяго не принимаю и не могу согласиться принять»… Ѳ. Сологубъ тоже не принимаетъ окружающаго его дѣйствительнаго міра, но зато хочетъ утѣшиться творчествомъ своего міра, создаваемаго художественнымъ произволомъ поэта, «закономъ игры» его воображенія; реалистическому міру передоновщины онъ хочетъ противопоставить романтическій міръ красоты. «Вся область поэтическаго творчества явственно дѣлится на двѣ части, тяготѣя къ одному или другому полюсу,? говоритъ Ѳ. Сологубъ въ одной изъ позднѣйшихъ своихъ статей „Демоны поэтовъ“ (въ журналѣ „Перевалъ“, 1907 г. No№ 7 и 12).? Одинъ полюсъ? лирическое забвеніе даннаго міра, отрицаніе его скудныхъ и скучныхъ двухъ береговъ, вѣчно текущей обыденности и вѣчно возвращающейся ежедневности, вѣчное стремленіе къ тому, чего нѣтъ. Мечтою строятся дивные чертоги несбыточнаго, и для предваренія того, чего нѣтъ, сожигается огнемъ сладкаго пѣснотворчества все, что есть, что дано, что явлено. Всему, чѣмъ радуетъ жизнь, сказано нѣтъ». Вѣчнымъ выразителемъ такого лирическаго отношенія къ міру является, по мнѣнію Ѳ. Сологуба, Донъ-Кихотъ, который изъ данной ему реальнымъ міромъ Альдонсы творитъ романтическій обликъ Дульцинеи Тобозской. «Донъ-Кихотъ зналъ, конечно, что Альдонса? только Альдонса, простая крестьянская дѣвица съ вульгарными привычками и узкимъ кругозоромъ ограниченнаго существа. Но на что же ему Альдонса? И что ему Альдонса? Альдонсы нѣтъ. Альдонсы не надо. Альдонса? нелѣпая случайность, мгновенный и мгновенно изживаемый капризъ пьяной Айсы»… И Ѳ. Сологубъ такъ относится къ окружающей дѣйствительности: на что она ему? ея нѣтъ, ея не надо; дѣйствительность? нелѣпая случайность, капризъ пьяной Судьбы… И это уже вполнѣ опредѣленный отвѣтъ на вопросы о цѣли и смыслѣ нашей жизни, жизни человѣка, жизни человѣчества: ни смысла, ни цѣли? нѣтъ, все случайно, все безцѣльно.

Зачѣмъ же мы живемъ? и стоитъ ли въ такомъ случаѣ жить, играть какую-то безсмысленную роль въ «діаволовомъ водевилѣ»? не проще ли сразу оборвать нить жизни, которую съ насмѣшливой улыбкой прядетъ намъ «пьяная Айса»? и не достойнѣе ли человѣка самому задуть ту свѣчу, которую держитъ въ своихъ безстрастныхъ рукахъ «Нѣкто въ сѣромъ»? Мы еще увидимъ, какъ можно и какъ надо отвѣтить на такіе вопросы; теперь же для насъ интересенъ только отвѣтъ самого Ѳ. Сологуба. Этотъ отвѣтъ намъ извѣстенъ; Ѳ. Сологубъ скрывается отъ «пьяной Айсы» за стѣнами «творимой легенды», отъ вульгарной Альдонсы за поэтическимъ обликомъ Дульцинеи, отъ передоновщины міра за красотою вымысла; онъ живетъ красотою творимаго имъ міра, а въ переживаніяхъ творчества онъ черпаетъ силы для побѣды надъ страхомъ жизни… Къ окружающей жизни онъ безразличенъ? не все ли ему равно, «что бьется за стѣною»?? къ реальной, страдающей душѣ онъ глухъ. Но зато? «я призрачную душу до неба вознесу», я самъ? Айса своего міра и я живу лишь этимъ міромъ и для этого міра. Допустимъ, что это исходъ, но несомнѣнно во всякомъ случаѣ одно: это исходъ? вполнѣ индивидуальный, обособляющій поэта отъ всего міра людей, замыкающій его стѣной одиночества. Конечно, поэту никто и ничто не можетъ помѣшать «воздвигнуть тѣ міры, которыхъ пожелаетъ законъ его игры»; но вѣдь «законъ игры» Ѳ. Сологуба является «закономъ» только для одного его, вотъ чего не надо забывать. Божьяго міра не пріемлю, а свой міръ созидаю? пусть такъ; но не будемъ забывать, что въ «божьемъ» мірѣ живутъ люди, а въ «своемъ» мірѣ живу одинъ «я». Окружая себя стѣной отъ внѣшняго міра, я тѣмъ са-мымъ обрекаю себя на искусъ одиночества:

слышимъ мы отъ поэта въ одномъ изъ позднѣйшихъ его стихотвореній (кн. «Пламенный Кругъ»).

«Боюсь ли я одиночества?? спрашиваетъ самъ себя Ѳ. Сологубъ въ одномъ изъ послѣднихъ произведеній („Томленіе къ инымъ бытіямъ“, мистерія) и отвѣчаетъ: если бы вампиры и кошмары оставили меня, я не былъ бы одинокъ. Изъ тьмы небытія извелъ бы я къ свѣту истиннаго инобытія иные сны, иныхъ вампировъ извелъ бы я отъ небытія. Источающихъ мою кровь и пожирающихъ плоть мою. Ибо я не люблю жизни, бабищи румяной и дебелой»… Другими словами, одинъ «законъ своей игры» Ѳ. Сологубъ замѣнилъ бы другимъ «закономъ своей игры» и утѣшался бы мыслью, что окруженный разными кошмарами своей фантазіи, разными «тихими мальчиками» и «навьими чарами»? онъ не одинокъ. Онъ можетъ этимъ утѣшаться, но намъ это ни-сколько не мѣшаетъ считать такое сожительство съ «вампирами» своей фантазіи? самымъ гнетущимъ одиночествомъ. Одиночество? къ этому сознательно шелъ и пришелъ Ѳ. Сологубъ, подобно тому какъ за полъ-вѣка до него въ такомъ же одиночествѣ искалъ рѣшенія проклятыхъ вопросовъ Лермонтовъ, духовную зависимость отъ котораго Ѳ. Сологуба мы уже подчеркивали. Одиночество? это полный разрывъ съ мѣщанствомъ, это категорическій отказъ «принять» окружающій міръ, это начало всякой трагедіи; одиночество? это попытка рѣшенія карамазовскихъ вопросовъ «для одного себя»: отметаю весь безсмысленный міръ, отвергаю жизнь человѣчества, какъ діаволовъ водевиль? и остаюсь «наединѣ съ своей душой»… И загнанный страхомъ жизни и мѣщанствомъ въ одиночество, человѣкъ сперва вздыхаетъ полной грудью: на вершинахъ одиночества легко дышится послѣ затхлой атмосферы передоновщины; страхъ одиночества пока еще не даетъ себя чувствовать. «Быть съ людьми? какое бремя!»? восклицаетъ поэтъ; «свобода? только въ одиночествѣ», «я хочу… быть одинъ, всегда одинъ»… И Ѳ. Сологубъ подбадриваетъ себя мыслью о «гордомъ одиночествѣ», не только не страшномъ, но даже желанномъ.

? слышимъ мы въ это время отъ Ѳ. Сологуба,?

Но это только до поры до времени. Скоро даетъ себя знать ужасъ одиночества, ужасъ, бывшій удѣломъ Лермонтова и такъ геніально воплощенный имъ въ Демонѣ, который на вершинахъ одиночества томится необходимостью «жить для себя, скучать собой» и всю жизнь «безъ раздѣленья и наслаждаться и страдать»… Тутъ уже и мысль о «гордомъ» одиночествѣ не спасаетъ человѣка. «Гордое одиночество!? восклицаетъ по этому поводу Л. Шестовъ, которому въ этомъ вопросѣ и книги въ руки, какъ мы еще увидимъ:? гордое одиночество! Да развѣ современный человѣкъ можетъ быть гордымъ наединѣ съ собою? Предъ людьми, въ рѣчахъ, въ книгахъ? дѣло иное. Но когда никто его не видитъ и не слышитъ…. когда его покидаютъ люди, когда онъ остается наединѣ съ собой, онъ поневолѣ начинаетъ говорить себѣ правду, и, Боже мой, какая это ужасная правда!» Эта правда? ужасъ одиночества, эта правда? смутное признаніе того, что я такой же, какъ и всѣ, что никакого новаго міра я не воздвигну и что творимая мною легенда только дѣтская сказка, которой я хочу обмануть свое одиночество; эту правду сознаетъ и самъ Ѳ. Сологубъ: «Я живу въ темной пещерѣ»,? говоритъ онъ: вотъ во что превращается «міръ» Ѳ. Сологуба! И далѣе (это стихотвореніе читатель найдетъ въ книгѣ «Пламенный Кругъ»):