Вернер Зомбарт - Избранные работы

Наконец, есть еще один несомненный указатель высокой ступени капиталистического развития в Соединенных Штатах: это своеобразие духовной культуры.

Есть ли в американском народном характере черты, которые были бы общи всему населению страны? В этом можно было бы сомневаться, если принять во внимание колоссальные размеры страны, и люди, разыгрывающие из себя «знатоков» американских условий жизни, очень остерегаются высказывать что-нибудь общее для всего народа Союза.

Различия, по их мнению, там так же велики, как между отдельными народами Европы: ведь американская нация населяет целый континент, а не отдельную страну. Однако, эти мудрые суждения слишком поверхностны. Конечно, свойства страны в высшей степени разнообразны в Соединенных Штатах. Но все учреждения, и в особенности также характер народа, поразительно однообразны. Это часто утверждали действительные знатоки, как Брайс и другие, и каждому, кто приходил в соприкосновение с американской жизнью, если только он способен проникнуть хоть немного глубже поверхности явлений, должно именно это показаться отличительным признаком американского государства. Причины этой удивительной согласованности общественных учреждений в различных штатах изложил вполне убедительно Брайс. Но чем объяснить это однообразие американской народной психики? Или, быть может, нам еще не следует искать объяснения, а удовольствоваться лишь символизированием своеобразного «american spirit», «американского духа», который «без достаточного основания», помимо всяких социальных причин, спустился с неба на избранный народ? Но это тем менее входит в наши намерения, что мы не можем серьезно верить в исключительность этого удивительного «американского духа», а думаем скорее (при ближайшем рассмотрении) найти в нем старого знакомого, который уже не раз встречался нам в Lombardstreet’e или в Берлине W., здесь же лишь выросшего до значительных размеров и развившегося в более чистый тип. Мы попробуем найти его объяснение в известных условиях, развившихся уже в Европе и лишь доведенных до конца в Америке, а одновременно с этим объяснить его однообразие.

Но от того, кто своеобразие американского народного духа исследует в его сущности, не может остаться скрытым, что корни именно наиболее характерных черт его лежат в капиталистической организации хозяйственной жизни. Я попробую разъяснить это.

Известно, что жизнь в капиталистической среде приучает переносить необходимую в сфере хозяйственных отношений оценку всех благ на деньги также и на нехозяйственные отношения, т. е. при оценке вещей и людей мерилом стоимости брать деньги. Понятно, что, если этот прием приобретет право гражданства и будет применяться целым рядом поколений, то вследствие этого чувство чисто качественной ценности мало-помалу ослабнет. Утрачивается понимание прекрасного, артистически законченного, т. е. всего специфически художественного, что не поддается количественному определению, чего нельзя ни взвесить, ни измерить. От вещей, ценность которых определяют, требуют, чтобы они были или полезными и приятными (отсюда вкус к «комфорту»), или «дорогими» (этим объясняется любовь к материально-драгоценному: все, что служит украшением, все это в Соединенных Штатах нагромождается в избытке, начиная с дамских туалетов и кончая приемными палатами какого-нибудь Hotel a la mode). Если же «цена» не бросается сама в глаза, то без больших церемоний прямо обозначается цифра стоимости этого предмета.

«Вы уже видели в доме Mr. X Рембрандта в 50 тысяч долларов?», – нередко приходится слышать подобный вопрос. «Сегодня на рассвете яхта Карнеджи в 500 тысяч долларов вошла в такую-то гавань» (газетное сообщение). Понятно, что и в оценке человека главную роль играет его имущество, его доход. Исчезает понимание личности и ценности индивидуального.

В конце концов получается то, что эта привычка заменять все качественное измеримой денежной стоимостью внушает применять эту оценку также и там, где при всем желании невозможно брать деньги мерилом ценности. Этим вызывается преклонение перед количеством, как перед таковым, а следовательно, и то направление мысли американской души, которое вдумчивый Брайс называет «а tendency to mistake bigness for greatness» (тенденция принимать толщину за величину), т. е. почтение перед всякой весомой и измеримой величиной, будь то число жителей в городе, число перевезенных почтовых пакетов, скорость поездов, высота памятника, ширина реки, число самоубийств или еще что-нибудь в этом роде. Это «помешательство на величине», столь характерное для современного американца, хотели объяснить огромными размерами его страны. Но почему в таком случае нет его у китайца? Или у монгола в плоскогорьях Азии? Почему не было его у индейца, жившего в этой же широкой стране? Везде, где у таких первобытных народов развивается представление о величине, оно носит, если можно так выразиться, космический характер: его порождает бесконечность звездного неба, необозримость степей, и, что отличает его, так это именно неизмеримость.

Оценка цифровых величин могла укрепиться в душе человека лишь при посредничестве денег в капиталистическом обращении (но не денег самих по себе: ошибка Зиммеля!). Конечно, огромные размеры американского континента способствовали затем укреплению этой особенности, но раньше, чем ум смог превращать географические представления в числовые оценки величин, он должен был вообще привыкнуть к цифрам.

Кто привык ценить лишь размеры явления, тот будет склонен также сравнивать два явления между собой, примеривая одно к другому, и большему он припишет большую ценность. Если одно из двух явлений по прошествии некоторого времени увеличится, то мы называем это успехом. Увлечение измеримыми величинами имеет, следовательно, своим необходимым следствием также и высокую оценку успеха, также в высшей степени своеобразная черта американского народного духа. Иметь успех всегда значит превосходить других, иметь больше других – быть «больше». Выше всего, конечно, ценится тот успех, который можно выразить в чистых цифрах, т. е. богатство. Также и неторговца прежде всего спрашивают, «как много» может он добыть своим талантом. Если это испытание не даст удовлетворительных результатов, то не остается другого исхода, как «величину» его славы принять за мерило его стоимости, его значения.

О каких своеобразных душевных процессах при этом идет речь, покажет, пожалуй, лучше всего отношение американца к спорту, в этом последнем его интересует лишь вопрос: кто будет победителем? Я присутствовал в Нью-Йорке на собрании, в котором сообщалось по телеграфу жадно ждущей толпе шаг за шагом о ходе шахматного матча в Чикаго! Все чувствования заключались в ожидании, на чью сторону склонится победа – и только в этом. Усилить эту эмоцию – задача пари; при помощи пари снова все значение спорта удачнейшим образом сводится на чистые денежные цифры. Можно себе представить, чтобы держали пари в греческой Палестре? Конечно, нет. Ведь здесь все восторгались неподдающимся вычислению проявлением личной красоты и силы, которые ценились одинаково и в победителе, и в побежденном. Мыслимо ли также пари на испанском бое быков? Опять-таки, без сомнения, нет. Женщины бросали здесь свои украшения, мужчины дорогие одежды тому torero, который элегантно и с grandezza нанес смертельный удар: здесь художественная оценка!