Дмитрий Фурман - Избранное

То, что книгу, дающую целостную картину российской истории под углом зрения принципиальных отличий русского и западного обществ, написали не историки-профессионалы, совершенно естественно. Профессиональные историки – всегда историки какого-то ограниченного периода, и им психологически трудно не только предпринять общее осмысление русской истории, ной «залезть», скажем, из XVIII века в ХVII век. Историки-специалисты, несомненно, заметят в книге массу неточностей, но, с другой стороны, именно «дилетантизм» позволяет авторам заметить в истории то, что трудно заметить профессионалам. Творческий «дилетантизм» оплодотворяет науку, и я уверен, что многие идеи авторов станут основой для вполне профессиональных исторических монографий, как их развивающих, так и их опровергающих.

Я не могу заниматься разбором всех идей, которые содержатся в этой богатой мыслями книге, и хочу остановиться в данной рецензии лишь на нескольких методологических проблемах. Это: i) проблема российской уникальности; 2) проблема сравнительного анализа, необходимого для выявления этой уникальности; 3) проблема исторических «развилок» и выявления в истории того, что закономерно для русского общества, и того, что обусловлено случайными обстоятельствами.

1. Авторы пытаются выявить уникальность русской истории, в которой отражается уникальность русского народа и его культуры, и, как мне кажется, несколько эту уникальность преувеличивают.

Выявление уникальности – задача любого исторического труда. Но естественное увлечение исследователя уникальностью своего объекта всегда сопряжено с опасностью преувеличения этой уникальности. Тем более она велика, когда объект твоих размышлений и переживаний – ты сам, непосредственно переживающий собственную уникальность. Или те исторические общности – народ, религия, к которым индивид принадлежит. При этом если люди чаще всего понимают, что прямо сказать о себе: «Умом меня вам не понять, чужим аршином меня не измерить, у меня – особенная стать, в меня можно только верить» – смешно, то то же самое высказывание о своем народе считается даже глубоким. Мы всегда – «не такие, как все». Это преувеличение уникальности своей страны чаще всего бывает националистически бахвальским («Ни один народ в мире не перенес столько страданий! ни один народ не дал миру столько…»), но бывает и антинационалистически-самоуничижительным («Мы созданы для того, чтобы служить дурным примером остальному человечеству»).

Уникальность русской культуры и русской истории не может вызывать никаких сомнений. Это аксиома. Но уникальны любой народ и любая культура. И любая уникальность не может быть сведена к какому-то набору неуникальных характеристик. В ней всегда есть то, чего «умом не понять». Наша уникальность – аксиома, но в ней нет не только ничего уникального, но даже ничего особенного.

Уникальны все. Но как есть люди, очень «бросающиеся в глаза», «заметные в толпе», так есть народы, культура и история которых очень своеобразны, эти народы представляют собой крайне редкое сочетание каких-то черт (например, евреи). В русской культуре и истории найти такие особенные, бросающиеся в глаза и нигде не встречающиеся черты, по-моему, трудно. Нет ничего особенного ни в создании великой империи (сколько их создавалось!), ни в ее распаде (сколько их распадалось!), ни в нашей самодержавной традиции (у турок что, иная?), и т. д. и т. п.

Если нашу Октябрьскую революцию и возникшую из нее коммунистическую систему еще можно считать чем-то оригинальным (хотя у других народов были другие не менее эпохальные события, и коммунизм был далеко не у нас одних, да и просуществовал он у нас только семьдесят с небольшим лет), то уж в теперешней российской политической системе и в нашей теперешней неудаче при переходе к демократии совсем ничего оригинального нет. Системы личной власти президентов, имитирующие более или менее грубо или, наоборот, более или менее тонко демократические правовые институты, существуют чуть ли не в половине стран мира. Достаточно прочитать газетные сообщения о выборах в Казахстане и Египте, Азербайджане и Венесуэле, чтобы понять, что политические системы этих стран аналогичны нашей. Какие-то уникальные черты в нашей системе, конечно, есть. Но, в конце концов, и каждый муравей в муравейнике все-таки в чем-то уникален и отличен от других. Мы совершили уже две неудачные попытки, но так и не смогли построить демократическое общество. Но сколько таких попыток было в истории, например, каждой латиноамериканской страны! И я думаю, что чувство безнадежности, которое, естественно, возникает сейчас у демократически настроенных русских людей, видящих идеалом развитые общества реальной демократии (это чувство проглядывает в книге), во много раз меньше, чем чувство безнадежности у тех гаитян (а такие, безусловно, есть), которые мечтают о том, чтобы Гаити стала хотя бы такой, как Доминиканская республика.

Я не хочу сказать, что авторы прямо утверждают, что русская история – какая-то «совсем особенная» и «никто так не страдал, как мы», но получается у них что-то в этом роде. И получается это во многом из-за той «сетки сравнений», которую используют авторы для описания нашей уникальности.

2. Уникальность нельзя свести к какому-то набору неуникальных качеств. Но если мы хотим передать уникальность народа и его истории, мы должны прибегать к терминам, которые относятся не к одному ему, и к «измерениям», которые приложимы не к одному ему. Мы можем пытаться передать уникальность только через систему сравнений, «измерений».

Без этого, просто постулируя некоторые качественные характеристики народа и его истории, мы неизбежно будем представлять как что-то очень своеобразное и уникальное то, что на самом деле отнюдь не уникально. Например, в концепции авторов много места уделяется «догосударственному» и «доправовому» миру-русской деревни – основы неправовой русской государственности. Может быть, так и есть. Но где этот мир– государственный? Когда он стал государственным во Франции? И более ли государственная и правовая сербская задруга, чем русский мир? И т. д. Для архаического крестьянского сознания характерно жесткое противопоставление «мы» и «они», и авторам представляется чем-то характерно русским долгое сохранение такой замкнутости локальных миров и то, что драки между деревнями, «стенка на стенку», сохранялись у нас до XX века. Но вот рассказ Г. Д’Аннунцио «Язычники», в котором описывается не ритуализированный бой, а настоящая кровавая битва толп итальянских крестьян из разных деревень, каждая из которых несет статую «своей» Мадонны. Крестьянское сознание воспринимает царя как «отца», как языческий «тотем», воплощение кровной общности. Но известно, например, что прикосновение к французским королям исцеляло прокаженных, а от прикосновения к русским царям этого, вроде бы, не получалось. Россия при Петре, пишут авторы, оказалась «первой страной… начавшей заимствовать западные принципы государственного развития. Но своеобразие ее исторической эволюции проявилось… в том, что она приспосабливала западные принципы к государственности восточного типа». Особого своеобразия здесь нет, ибо приспосабливали «западные принципы к государственности восточного типа» и египетский Мухаммед Али, и турецкие султаны, начиная с Селима Третьего, и вообще кто только не приспосабливал.