Михаил Иржавцев - Данэя

— Почему ты не такой, как мы? — спросила она как-то одного из них, наиболее охотно болтавшего с ней.

— Я мужчина.

— Это что?

— Как-нибудь пойдем вместе купаться — я тебе объясню.

— А когда? Сегодня?

— Нет, не сегодня.

— А когда?

— Потом.

— Ладно.

Он пришел к ней через сколько-то дней, когда она отдыхала.

— Пойдем купаться!

— А ты мне объяснишь?

— Сегодня объясню.

В комнате, куда он ее привел, он велел ей все снять и разделся сам. Она с интересом рассматривала его тело, так не похожее на ее. А потом она стала смеяться, потому что увидела, что это мальчик, только взрослый. А он трогал ее везде и гладил грудь, зато разрешил потрогать у него все, что она хотела. Еще потом он сказал ей:

— Я тебя научу сейчас самому приятному. Ты не бойся: может быть, будет больно, но потом приятно. — Она охотно согласилась.

Приятно ей, правда, тогда не было. Но потом ей очень понравилось. Остальным девушкам тоже объяснили, и воспитательница и ее помощники дальше учили, как надо делать хорошо, чтобы было очень приятно, и показывали про это фильмы. С каждой специально занимался мужчина-гурио, отрабатывая с ней приемы. Мужчины постоянно менялись — так было нужно для их обучения.

Как к торжественному акту готовили девушек к первому выходу как гурии. В этот день их особенно красиво причесали и одели. Вечером в большом разукрашенном зале они танцевали и участвовали в эротических играх с полноценными. Инструкторы-гурио находились рядом и, стараясь все делать незаметно, поправляли и подсказывали.

Тот, кто танцевал с ней, взял ее за руку:

— Пойдем!

— Не надо. Давай танцевать, хорошо? — Но тут же она перехватила взгляд инструктора: удивленный, укоризненный, приказывающий. И она пошла.

Он не умел, как гурио, и было неприятно. Она потому лежала с закрытыми глазами. Он ничего не сказал ей, когда уходил, а она потом заплакала. Пришел гурио, который ей в первый раз объяснил, спрашивал ее — она ему рассказала, а он сказал, что нехорошо, и дал ей выпить какого-то сладкого ликера, и ей тогда стало весело и она сама хотела.

Она опять пошла в зал, танцевала, и ее позвал другой. Тот делал приятно, а когда ушел, похвалив, инструктор отправил ее спать…

— Это нехорошо рассказывать, миленький. Но тебе плохо, а я больше ничего не знаю.

…Ей нравилось. Было весело танцевать и участвовать в играх. Тем более что она нравилась — ее чаще, чем многих других девушек звали, и она этим гордилась.

Довольно часто вызывали домой. Она садилась в кабину, которая везла ее под землей, но она не знала, куда и к кому. Это нравилось меньше — дома не было весело: только иногда ее заставляли одну танцевать или петь. И не всегда было приятно — они не умели хорошо, но она пила сладкий возбуждающий ликер, чтобы обязательно было приятно. Ее почти всегда отправляли обратно после того, как больше не хотели.

Потом она стала сильно меняться — стала большой, и груди у нее стали большие — правда, меньше, чем сейчас — и бедра широкие. И ее очень многие стали звать и вызывать домой. Она очень привыкла и очень хорошо умела делать.

Время от времени инструкторы занимались с ними, учили чему-то новому. И гимнастикой они продолжали заниматься, чтобы поддерживать фигуру, и спортивными играми, и ели специальную еду. Но потом она, все равно, стала очень полной: живот стал большой, и бедра, и груди, как сейчас. Но она — такая — еще многим нравилась; некоторым даже больше нравилось, что она такая полная.

Но потом она стала нравиться меньше, потому что перестала быть молодой. Ее тогда перевели к мальчикам, которые должны стать гурио. Она жила с ними: объясняла им в первый раз и занималась. Они ее любили, потому что она ласковая и добрая.

Но она не осталась с ними, потому что вернулась обратно: когда ее не было, многие ее пытались вызывать домой. Она поэтому вернулась и опять здесь живет.

Она очень давно тут живет. Некоторые уезжают куда-то в другие места, — иногда возвращаются обратно, как она. Но которых уже больше не зовут, уезжают совсем. Никто не знает — куда: они больше не приезжают. Когда ее перестанут звать, она тоже куда-то уедет. Может быть, ее сделают опять инструктором мальчиков-гурио. А пока она живет здесь, и ее зовут.

А когда ее не зовут, она сидит с подругами, они говорят или поют песни, для себя, какие сами хотят. Вместе им хорошо.

Правда, бывает, что гурия больше не хочет — и ее уговаривают, и она снова идет, когда зовут. Потому что знает, если не будет идти, когда зовут, ей надо будет уехать, а она не хочет, привыкла здесь, она тут всех знает, уезжать боится. Но иногда бывает, совсем не хочет, даже бьет стекло и режет себя и кричит: «Не хочу больше!» Жалко тогда.

Но есть у них и праздники, где бывают только гурии и гурио. Они могут звать друг друга, сами, кто кого хочет, и потому обязательно приятно, потому что гурио всегда умеет хорошо, и потому, что они могут друг с другом разговаривать.

А еще весело, когда устраивают конкурсы самых красивых гурий и гурио, которые приезжают откуда-то с воспитателями. Или конкурсы тех, кто умеет очень хорошо или может очень хорошо, но совсем по-другому. Гурии тоже смотрят. Очень интересно…

— Ты, может быть, поспишь, миленький?

— Нет — рассказывай дальше.

— Я ничего не знаю больше. Может быть, меня хочешь? Тоже нет? Спеть тебе?

— Да. То, что для себя поете.

Она пела мне какую-то протяжную песню.

Я чем дальше тем больше не находил себе места. Рядом с нами, с нашей наукой, искусством, необъятными архивами, могучей промышленностью, почти сказочной хирургией и всем прочим — рядом с этим существовало то, чему сразу даже не мог найти названия. Какое же это зверство: взять живого человека и выдрессировать его для удовлетворения своих потребностей, которые мы и сами не считаем возвышенными, — превратить в сексуальный унитаз, и только в этом видеть смысл и оправдание его существованию среди нас! Лишить его права распоряжаться собой — превратить в вещь, в неодушевленного робота. Не помочь им, а усугубить их отставание в развитии.

Почему? Зачем? Из-за того, что нам, интеллектуально полноценным, это упрощает существование? Но — разве интеллект оправдывает жестокость? Да и что он такое, наш интеллект? Что удалось открыть, совершить в наше время?

Все по мелочи, ничего крупного: усовершенствуем, дорабатываем, вылизываем открытое до нас. Интеллектуальные пигмеи! Из всех наших потуг ничего не получится. И у меня самого — тоже!

Меня мучило лихорадочное чувство необходимости немедленно найти выход из всего существующего и уверенность, что все пропадет, если я его не найду, и сразу же за ним ощущение полного бессилия, абсолютной неспособности что-то решить, сделать. Выхода никакого не было — только безысходность. Казалось, я один — и только я виноват во всем, виноват больше кого-либо. Мысль уйти совсем, разом от всего избавиться, возникавшая последнее время, появилась снова, и в этом виделся единственный возможный выход для меня. «Не хочу больше!» — кричало все во мне.