Мишель Монтень - «Опыты» мудреца

Упорство – родная сестра выдержки, по крайней мере в отношении твердости и настойчивости.

Не следует судить о том, что возможно и что невозможно, на основании того, что представляется вероятным и невероятным нашим чувствам, и грубая ошибка, в которую впадает большинство людей, состоит в том, что они не хотят верить тому, чего не смогли бы сделать сами или не захотели бы сделать.

Мало того, что мне противно обманывать, – мне противно и тогда, когда обманываются во мне, я не хочу подавать к этому ни оснований, ни повода.

Япрекрасно вижу, какой дорогой ценой великие мужи древности платили за свое возвышение, и восхищаюсь их величием; я перенимаю те стремления, которые, на мой взгляд, прекрасны, и если у меня не хватает сил следовать им, то, во всяком случае, мое внимание пристально обращено к ним.

Мне всегда казалось… что в беде нет ничего более высокого, чем стойко держаться среди разбушевавшихся волн, честно выполняя все то, что требует от нас долг.

Вбедности можно жить более беззаботно, чем при хорошо распределяемом достатке. Ведь разумное пользование доставляет больше хлопот, чем воздержание.

Явсегда совестился отрекаться от своего слова даже тогда, когда оно неосторожно слетало у меня с уст, опередив мысль, иначе мало-помалу мы сведем на нет права тех, кому мы даем клятвы и обещания.

Чувство диктует нам более повелительно, чем разум.

Непосредственность и правдивость своевременны и уместны в любой век, каким бы он ни был.

Долг справедливости отнюдь не требует от нас гнева и ненависти; это страсти, пригодные для тех, кто не способен придерживаться своего долга, следуя велениям разума.

Нет такой выгоды, ради которой я позволил бы себе обманывать.

Когда творишь добро, сам испытываешь некое радостное удовлетворение и законную гордость, сопутствующие чистой совести.

Умеренность – добродетель более требовательная, чем нужда.

Свидетельства чистой совести чрезвычайно приятны, и эта радость, эта единственная награда, которая никогда не минует нас, – великое благодеяние для души.

Искать опоры в одобрении окружающих, видя в нем воздаяние за добродетельные поступки, – значит опираться на то, что крайне шатко и непрочно.

Внаше развращенное, погрязшее в невежестве время добрая слава в народе, можно сказать, даже оскорбительна: ведь кому можно доверить оценку того, что именно заслуживает похвалы?

Всякий может фиглярствовать и изображать на подмостках честного человека, но быть порядочным в глубине души, где все дозволено, куда никому нет доступа, – вот поистине вершина возможного.

Сдержанность – мрачная и угрюмая добродетель.

Бывали люди, казавшиеся миру редкостным чудом, а между тем ни жены их, ни слуги не видели в них ничего замечательного. Лишь немногие вызывали восхищение своих близких.

Ялюблю мудрость веселую и любезную и бегу от грубости и суровости нравов; всякая отталкивающая черта в лице вызывает во мне подозрение.

Добродетель – вещь приятная и веселая.

Яненавижу умы, всегда и всем недовольные и угрюмые, – они проходят мимо радостей жизни и цепляются лишь за несчастья, питаясь ими одними.

Если знатность и впрямь добродетель, то это – добродетель искусственная и чисто внешняя, зависящая от века и удачи.

Образованность, телесная сила, доброта, красота, богатство, все прочие качества общаются между собой и вступают друг с другом в сношения; что же касается знатности, то она печется лишь о себе, не оказывая ни малейших услуг чему-либо другому.

Всякое естественное состояние есть тем самым и справедливое, и наиболее удобное.

Узы, налагаемые на меня честностью, кажутся мне намного стеснительнее и тяжелее, чем судебное принуждение.

Не видя кругом хороших примеров, я пользуюсь дурными, ибо их вокруг сколько угодно. Наблюдая людей докучных, я старался быть тем приятнее; наблюдая слабых, воспитывал в себе большую твердость и у резких учился быть как можно снисходительнее.

Люди обычно обретают честность в несчастье, словно счастье несовместимо с чистой совестью.

Приговор, выносимый мною самому себе, гораздо строже и жестче судебного приговора, ибо судья применят ко мне ту же мерку, что и ко всем, тогда как тиски моей совести крепче и беспощаднее.

Правильно говорят, что порядочный человек – человек разносторонний.

Для того чтобы измерять душевную стойкость, необходимо знать, каково истинное страдание.

Кто творит добро главным образом с тем, чтобы доставить себе удовлетворение, тот не изменит своего образа действий, видя, что люди не ценят его поступков.

Явсегда стараюсь хранить спокойствие и в душе, и в мыслях.

Мы держимся за благо с тем большей цепкостью и ценим его тем выше, чем мы неувереннее в нем и чем сильнее страшимся лишиться его.

Во всем и везде мне достаточно своих собственных глаз, дабы исполнить как подобает мой долг, и нет на свете другой пары глаз, которая следила бы за мной так же пристально и к которой я питал бы большее уважение.

Явижу, что большинство умов моего времени изощряется в том, чтобы умалить славу прекрасных и благородных деяний древности, давая им какое-нибудь низменное истолкование и подыскивая для их объяснения суетные поводы и причины… Но любители заниматься подобным злословием поражают при этом не столько даже своим ехидством, сколько грубостью и тупоумием.

Одновременно с наслаждением, получаемым от порока, совесть начинает испытывать противоположное чувство, которое и наяву, и во сне терзает нас мучительными видениями.

Кчему бежать от придворного рабства, если заводишь его в собственной берлоге?

Наши превосходные философские рассуждения сплошь и рядом не более как заученный урок, и всякие житейские неприятности очень часто, не задевая нас за живое, оставляют нам возможность сохранять на лице полнейшее спокойствие.

Из повиновения и смирения рождаются все другие добродетели, из умствования же – все греховные замыслы.

Раз мы ненавидим что-либо, значит, принимаем это близко к сердцу.