Мишель Монтень - «Опыты» мудреца

Если не занять наш ум определенным предметом, который держал бы его в узде, он начинает метаться из стороны в сторону… по бескрайним полям воображения. И нет такого безумия, таких бредней, которых не порождал бы наш ум, пребывая в таком возбуждении.

Легко видеть, что именно обостряет наши страдания и наслаждения: это – сила действия нашего ума.

Ценностью вещей мы называем не то, что они в состоянии нам доставить, но то, какой ценой мы их себе достали… Алмазу придает достоинство спрос, добродетели – трудность блюсти ее, благочестию – претерпеваемые лишения, лекарству – горечь.

Обосновывать изначальные и всеобщие истины не так-то просто.

Чем острее и проницательнее наш ум, тем отчетливее он ощущает свое бессилие и тем меньше доверяет судьбе.

Принимая во внимание способ, которым нас обучают, неудивительно, что ни ученики, ни сами учителя не становятся от этого мудрее, хотя и приобретают ученость. И в самом деле заботы и издержки наших отцов не преследуют другой цели, как только забить нашу голову всевозможными знаниями; что до разума и добродетели, то о них почти не помышляют.

Нередко бывает, что врач, менее, чем всякий другой, печется о врачевании своих недугов, теолог – о самосовершенствовании, а ученый – о подлинных знаниях.

Истина и доводы разума принадлежат всем, и они не в большей мере достояние тех, кто высказал их впервые, чем тех, кто высказал их впоследствии.

Выгода, извлекаемая нами из наших занятий, заключается в том, что мы становимся лучше и мудрее.

Ученость чисто книжного происхождения – жалкая ученость.

Познакомившись с великим разнообразием характеров, сект, суждений, взглядов, обычаев и законов, мы научаемся здраво судить о собственных, а также приучаем наш ум понимать его несовершенство.

Отличительный признак мудрости – это неизменно радостное восприятие жизни.

Мудрость успокаивает душевные бури, научает сносить с улыбкой болезни и голод… опираясь на вполне осязательные, естественные доводы разума.

Полагаю, что тот, у кого в голове сложилось о чем-либо живое и ясное представление, сумеет передать его на любом, хотя бы тарабарском наречии.

Это словам надлежит подчиняться и идти вслед за мыслями, а не наоборот.

Красноречие, отвлекая на себя наше внимание, наносит ущерб самой сути вещей.

Желание отличиться от всех остальных непринятым и необыкновенным покроем одежды говорит о мелочности души; то же и в языке: напряженные поиски новых выражений и малоизвестных слов порождаются ребяческим тщеславием.

Подражание чужой речи в силу ее доступности – вещь, которой постоянно занимается целый народ; но подражать в мышлении и в воображении – это дается не так уж легко. Большинство читателей, находя облачение одинаковым, глубоко заблуждаются, полагая, что под ним скрыты и одинаковые тела. Силу и сухожилия нельзя позаимствовать; заимствуют только уборы и плащи.

Можно поучиться и у врага.

Япрежде всего хотел бы знать надлежащим образом свой родной язык, а затем язык соседних народов, с которыми я чаще всего общаюсь.

Разум мой научил меня, что с решимостью осуждать что бы то ни было, как ложное и невозможное, – значит приписывать себе преимущество знать границы и пределы воли Господней и могущества матери нашей природы; а нет на свете большего безумия, чем мерить их мерой наших способностей и нашей осведомленности.

Кто никогда не видел реки, тот, встретив ее в первый раз, подумает, что перед ним океан.

Люди с более тонким умом наблюдают с большей тщательностью и видят больше, но они склонны придавать всему свое толкование и, желая набить цену… не могут удержаться, чтобы не исказить хоть немного правду… они охотно присочиняют кое-что от себя, так сказать, расширяя и удлиняя истину.

Поэзия прекрасная, выдающаяся, божественная – выше наших правил и выше нашего разума. Тот, кто способен уловить ее красоту… может разглядеть ее не более чем сверкание молнии. Она нисколько не обогащает наш ум; она пленяет и опустошает его.

Ястараюсь по возможности идти не столько вширь, сколько вглубь, и порою мне нравится смотреть на вещи под необычным углом зрения.

Яне могу заставить себя поверить, чтобы неразвитый ум мог сотворить больше, чем ум сильный и развитой, а также, чтобы с помощью размышления нельзя было достигнуть того же, что достигается простой привычкой.

Книги приятны, но если, погрузившись в них, мы утрачиваем в конце концов здоровье и бодрость – самое ценное достояние наше, – то не лучше ли оставить и их. Я принадлежу к числу тех, кто считает, что польза от них не может возместить эту потерю.

Есть науки бесплодные и бесполезные, и большинство из них создано ради житейской суеты.

Рассуждение есть орудие, годное для всякого предмета, и оно примешивается всюду.

Если речь идет о предмете мне неясном, я именно для того и прибегаю к рассуждению, чтобы издали нащупать брод и, найдя его слишком глубоким для моего роста, стараюсь держаться поближе к берегу. Но уже одно понимание того, что переход невозможен, есть результат рассуждения, притом один из тех, которыми… можно гордиться.

Есть все основания утверждать, что невежество бывает двоякого рода: одно, безграмотное, предшествует науке; другое, чванное, следует за нею. Этот второй род невежества так же создается и порождается наукой, как первый разрушается и уничтожается ею.

Яне ищу никакого другого удовольствия от книг, кроме разумной занимательности.

Яредко читаю новых авторов, ибо древние кажутся мне более содержательными и более тонкими.

Ядостаточно понимаю, что такое наслаждение и что такое смерть, – пусть не тратят времени на копание в этом: я ищу прежде всего убедительных веских доводов, которые научили бы меня справляться с этими вещами. Ни грамматические ухищрения, ни остроумные словосочетания и тонкости здесь ни к чему: я хочу суждений, которые бы затрагивали самую суть дела.

Яобладаю особого рода любопытством: я стремлюсь узнать душу и сокровенные мысли моих авторов. По тем писаниям, которые они отдают на суд света, следует судить об их дарованиях, но не о них самих и их нравах.