Жан Валь - Несчастное сознание в философии Гегеля

Религиозный закон, когда его покинул разум, является лишь «осознанием разрушения, действия, посредством которого человек выражает свое небытие и свою пассивность». Еврейский народ — это народ, для которого человек не существует. [52] Маркс в «Добавлении к Критике Философии Права» и в «Еврейском вопросе», под влиянием Фейербаха и Бруно Бауэра обнаружит частично источник изначального вдохновения Гегеля. Говоря о религии как о чувстве беспомощности, как о переносе вовне идеала, о признаках иудаизма и о его отношениях к христианству, он приближается к мышлению Гегеля. Кроме того, и это естественное следствие всех этих рассуждений, евреи несчастны; их Бог — это Бог нужды. Они желают убежать от реальности, они ждут Мессию, Мессию, который является чужаком, или же они ограничивают свою активность в бездушном культе и в фарисейской религии. Но нужда, говорит Гегель, это состояние разорванной души (ein Zustand der zerrissenen Seele [53] Rosenkranz . Р. 136. ). Если они постоянно неудовлетворены, если они не находят никакого покоя, то они и не думают найти в какой‑либо более чистой вещи то удовлетворение, которого желают. Таким образом, «евреи желали чего‑то иного, чем то, что было им представлено, но они слишком хорошо чувствовали себя в славе своего рабства, чтобы найти то, что они искали в том, что им открыл Иисус».

Несчастные души, которые не видят, откуда может прийти счастье. Души, устремленные к чему‑то невозможному. И чем выше степень культуры, чем сильнее индивид, тем сильнее терзает нужда, если она чувствуется. Религия Моисея — это религия, порожденная несчастьем и созданная для несчастья. «Бог слишком суров», — говорит Гегель. «Религия несчастья, так как в счастье присутствует разделение. Здесь мы чувствуем себя как объект, и мы должны укрыться в том, что нас определяет». И на самом деле, может ли быть несчастья больше, чем у этого народа, так гордящегося им, народа, покоренного римлянами и разорванного своими разделениями на различные секты, недовольного своим состоянием и тем не менее не стремящегося к большей чистоте, лихорадочно и попусту возбужденного? «Великая трагедия еврейского народа, каким, кажется, является окончательное суждение Гегеля, ни в коей мере не является греческой трагедией; она не может пробудить страх или жалость, так как эти два чувства рождаются от роковой ошибки прекрасного существа; эта трагедия может вызвать лишь ужас», несмотря не безграничность своей печали.

Именно на фоне еврейского народа вырисовывается фигура Иисуса — Иисуса, принесшего, согласно выражению Гельдерлина, идеал, который не является чем‑то чужеродным, который будет близок не только нашему разуму, но еще и нашим чувствам. Разумеется, это не тот Иисус, которого Гегель представлял себе вначале. Целиком признавая убедительную мощь христианства, он противопоставлял твердую власть Христа свободе, которую Сократ предоставляет своим ученикам: возле Сократа каждый сохранял свое ремесло, сохранял свои привязанности. Довольно скоро Гегель отказывается от своей ранней концепции, вначале чтобы выдумать кантианского Иисуса, затем Иисуса — пророка Гения и Любви. То, что он, в сущности, проповедует, является исчезновением категорий господина и раба, на которых были основаны миры евреев и римлян. Он проповедует добродетели, которые не являются ни добродетелями подданных, ни добродетелями рабов, которые представляют собой чистые наклонности, как говорил Лессинг. И в то же самое время, в соответствии с сущностью истинной религии, он связывает то, что было разделенным. Он устанавливает живую связь, которая есть свобода и тем самым красота и святость, и здесь следует понимать под словом «свобода» не соответствие разуму, как понимали его ученики Лейбница и Просвещение , но потребность в независимости, близкую Буре и Натиску и теоретикам Гения . Он освобождает субъективность человека, уже просто человека. Бог уже не господин, но отец. Жизнь снова становится жизнью. Нагорная проповедь возвышает до закона форму закона. В противоположность всей расе фарисеев и кантианцев Иисус требует, чтобы люди оставили право и долг, чтобы прийти к любви, в которой частное и универсальное соединяются, он проповедует возвышение над всяким юридическим разумом, отсутствие закона. «Остерегайтесь рассматривать честь и любовь как зависимость от законов, как подчинение законам. Так как тогда вы признали бы господство над вами, с которым вы ничего не могли бы сделать. Вы, прежде чем действовать, поместили бы перед собой, как и перед другими, нечто чуждое; вы возвысили бы до абсолюта фрагмент того целого, каким является человеческий разум, — вы допустили бы господство законов и рабство чувственности или индивида». Иисус Гегеля — это брат Антигоны, провозглашающий, что неписанные идеи выше законов. Как и она, он будет скован узами судьбы, но как и она, он над ними господствует.

Бог евреев — это Бог, который судит; но судить — это не дело для истинного Бога; так как это значит, навязывая общий закон, признавать мыслимое единство или непримиримую противоположность. Справедливый никого не судит так же, как и он, согласно словам святого Павла, никем не судим. Любая оценка — это «тирания в мыслях». Суд Иисуса будет заключаться в том простом факте, что он будет рассматривать как разделенное то, что желает оставаться разделенным, и тем самым судьи, фарисеи будут осуждены. Он желает, чтобы посредством упразднения собственности, посредством упразднения всякого разделения люди встали над сферой правого и неправого. Отныне уже нет закона, то есть мыслимой связи между объектами; так как нет больше ничего, что было бы объектом. «Мыслимая связь — это нечто, что остается постоянным, что лишено живого разума, это иго, это цепь, это категории господина и раба, активности и пассивности, определяющего и определенного». То, что до сих пор проявлялось в форме закона, всеобщности и противоположности, исполнилось, свершилось, и именно сама эта полнота вынуждает закон исчезнуть в духе красоты. Как и Эмпедокл Гельдерлина, Иисус проповедует возвращение к целому, к целостности человека, к единству с природой. Человек не должен больше размещать себя вне и над своими действиями, чтобы их осознавать, чтобы прославлять себя или порицать. Он должен действовать в бессознательной спонтанности. Он не уделяет более внимания своему собственному одобрению или одобрению других, так как и то и другое всегда остается в сфере ложных всеобщностей фарисейства и разделения. Нет больше ничего, чем желали бы распоряжаться. Если любовь предстает в форме предписания, то вследствие языковой необходимости; в самой себе она выше любого предписания. Теперь есть только жизнь, равная, одинаковая в нас и в нашем ближнем.