Макс Нордау - Вырождение. Современные французы.

Мне кажется, что я с достаточной обстоятельностью выяснил психологию эготизма. Сознание собственного «я» обусловливается ощущением жизненных процессов, совершающихся во всех частях нашего тела, а представление внешнего мира — изменениями в органах чувств. Если сойти с почвы вполне установленных фактов и пуститься в область вероятных гипотез, то можно утверждать, что сознание собственного «я» коренится в системе симпатического нерва, а представление внешнего мира — в системе головного и спинного мозга. У нормального человека ощущение внутренних процессов в самом организме редко сознается. Мозг гораздо чаще возбуждается чувствительными, чем симпатическими нервами. Следовательно, в сознании преобладает представление о внешнем мире над сознанием собственного «я». У психопатов жизненные процессы внутри организма болезненно повышены или совершаются ненормально и поэтому постоянно наполняют собой сознание, либо же чувствующие нервы притуплены и соответствующие центры действуют лениво и слабо, либо же, наконец, оба эти уклонения от нормы существуют совместно; во всех трех случаях сознание собственного «я» преобладает над представлением о внешнем мире. Поэтому эготист не знает и не понимает природы и людей, а последствием этого является отсутствие участия и симпатии к ближнему и неспособность применяться к окружающим условиям. Бесчувственность и неспособность к приспособлению, часто сопровождаемые извращением инстинктов и принудительными импульсами, превращает эготиста в антиобщественное существо. Он нравственно помешанный человек, преступник, пессимист, анархист, человеконенавистник по мыслям и чувствам или же по действиям. Борьба с антиобщественным эготистом, его удаление из общества — необходимая функция последнего, и когда оно бездействует в этом отношении, то это служит признаком недостатка жизненной силы или же тяжелого внутреннего недуга. Когда же оно сочувствует эготистам или даже восторгается ими, то это значит, говоря фигурально, что почки общественного организма действуют неисправно, что общество страдает брайтовой болезнью.

В последующих главах мы рассмотрим отдельные формы, которые принимает эготизм в литературе, а вместе с тем нам представится случай подробно развить многое, чего нам в этой главе пришлось коснуться лишь мимоходом.

Французских парнасцев привыкли называть школой, но они сами протестуют против этого. Катюль Мендес, один из несомненных парнасцев, восклицает: «Мы никогда не были школой. Мы не писали ни одной критической строки. «Парнас» возник вследствие потребности противодействовать понижению уровня поэзии, вызванному сторонниками Мюрже: Шарлем Баталем, Амедеем Рол-ланом, Жаном дю Буа, затем он превратился в союз людей, связанных между собой узами общей любви к искусству».

И в самом деле, название «парнасцы» распространяется на многих писателей и поэтов, едва ли имеющих между собой что-либо общее. Их соединяют чисто внешние узы, именно: их произведения были изданы книгопродавцем Лемерром, который создавал «парнасцев», подобно тому как в первой половине нынешнего столетия издатель Котта создавал немецких «классиков». Само название «парнасцы» происходит от названия альманаха, изданного Катюлем Мендесом в 1860 г. под заглавием «Le Parnasse contemporain. Recueil de vers nouveaux» и составленного из произведений почти всех французских поэтов того времени.

Я не стану здесь заниматься писателями этой многочисленной группы, потому что это не психопаты, а самые заурядные поэты, отличающиеся разве только добросовестным повторением чужих мотивов. Они не имели непосредственного влияния на своих современников и лишь содействовали усилению влияния нескольких вождей, сплотившись вокруг них и дав им возможность выступать с почтенной свитой, что всегда производит впечатление на ротозеев.

Только сами вожди и имеют для меня значение. Их именно подразумевают, когда говорят о парнасцах, и их особенности служат основанием для теории, названной парнасской. Она воплощается полнее всего в Теофиле Готье, и охарактеризовать ее можно двумя словами: законченность формы и «impassibilité», бесчувственность или бесстрастие.

Для Готье и его почитателей форма составляет все, содержание же не имеет значения. «Поэт,— вещает он,— что бы там ни говорили,— работник. Он не должен быть умнее простого работника и исполнять другое ремесло, кроме собственного; в противном случае он будет плохо работать. По-моему, совершенно бессмысленно ставить поэта на пьедестал; в нем нет ничего идеального... Поэт — очень чувствительный инструмент, больше ничего. Та или другая мысль ударяет клавишу, она издает звук — вот и все». В другом месте он говорит: «Для поэта слова сами по себе, независимо от их смысла, имеют художественное значение, как драгоценные камни, еще не отшлифованные и не вделанные в браслеты, ожерелья и кольца: они прельщают ценителя, любующегося ими и перебирающего их в маленькой чашечке, в которой они хранятся». С этим взглядом вполне совпадает и следующее изречение Флобера, другого поклонника слова независимо от его смысла: «Красивый, ничего не выражающий стих выше менее красивого, но выражающего нечто определенное». Под «красивым» и «менее красивым» Флобер разумеет здесь «имена с торжествующими слогами, звучащими, словно барабанный бой», или «сверкающие слова — слова, сотканные из света». Готье признавал у Расина, которого он как романтик глубоко презирал, лишь следующий стих:

La fille de Minos et de Pasiphai.

Самое поучительное применение этой теории представляет собой стихотворение парнасца Катюля Мендеса, озаглавленное «Recapitulation» и начинающееся так:

Rose, Emmeline, Margueridette. Odette, Alix, Aline.

Далее следуют еще тринадцать строф той же фабрикации. На них я, конечно, не стану останавливаться, а приведу лишь заключительную строфу:

Zulma, Zélie, Régine, Reine,

Irène Et j'en oublie.

«И всех не вспомнить!» — это единственный стих, имеющий определенный смысл. Остальные же представляют собой простое перечисление женских имен.

Основная мысль Катюля Мендеса ясна. Он хотел изобразить настроение распутного человека, вспоминающего всех женщин, с которыми он амурничал. Перечисление их имен должно вызвать у читателя сладострастное представление о сонме девушек, гареме и магометанском рае. Но независимо от этого длинного перечисления, нагоняющего только скуку, Мендес не достигает цели и по другой причине: вследствие деланности стихотворения с первого же взгляда бросается в глаза полная несостоятельность его замысла. Когда в воспоминании женолюба воскресают образы его любовниц и он действительно ощущает потребность нежно бормотать их имена, то, конечно, он не станет подбирать их в таком порядке, чтобы выходила игра слов. Если он достаточно хладнокровен, чтобы проделать эту кабинетную работу, то он никак не может находиться в настроении похотливого восторга, которое должно выражать его стихотворение и которое должно сообщаться читателю. Как ни вульгарно и безнравственно, по причине своей хвастливости, это настроение, однако оно не может быть, как всякое чувство, выражено лирически. Но вымученный и подобранный по звуковому сходству список имен ровно ничего не выражает. Однако по эстетической теории парнасцев «Recapitulation» — образцовое стихотворение, потому что, как требовал Флобер, оно «ничего не выражает» и состоит лишь из слов, которые, по выражению Готье, сами по себе уже имеют и «художественное значение».