Вальтер Беньямин - Улица с односторонним движением

Как известно, есть коллекционеры, имеющие дело лишь с гашеными марками, и нетрудно поверить, что они единственные, кто проник в тайну. Они держатся оккультного элемента марки – штемпеля. Ведь именно штемпель – ночная сторона марки. Есть штемпели праздничные, помещающие нимб вокруг головы королевы Виктории, есть и пророческие, на которых изображен Гумберт в венце мученика [48]. Но никакая садистская фантазия не может сравниться с тем черным делом, которое покрывает лица рубцами и оставляет в разломах целые континенты, подобно землетрясению. И извращенная радость от контраста между этим поруганным телом марки и ее белым кружевным тюлевым платьем: зубцовкой. Кто исследует штемпели, тот должен обладать, как детектив, приметами самых злостных почтовых отделений, как археолог – искусством опознавать каркасы самых непривычных топонимов и как каббалист – инвентарем дат на целое столетие.

Марки усеяны циферками, крохотными буквами, листочками и глазками. Они – графическая клеточная ткань. Все это роится и продолжает жить, даже будучи расчлененным, как низшие организмы. Потому из склеивания кусочков марок и получаются столь эффектные картины. На них, правда, жизнь всегда несет печать разложения как знак того, что она составлена из отмершего. Портреты на них и непристойные группы все сплошь из останков и кишат червями.

Быть может, в цветовой последовательности больших коллекций марок отражается свет какого-то иного солнца? Улавливали ли почтовые министерства Папской области или Эквадора лучи, которые нам, остальным, не известны? И почему нам не показывают марки с более благополучных планет? Тысячу градаций огненно-красного, обращающуюся на Венере, и четыре великих серых оттенка Марса, и бесчисленные марки Сатурна?

Страны и моря суть на марках лишь провинции, короли – лишь наймиты чисел, по своему произволению окрашивающих их в свой цвет. Альбомы почтовых марок – магические справочники: в них записаны числа монархов и дворцов, животных и аллегорий, государств. Движение почты покоится на их гармонии, подобно тому как движение планет покоится на гармонии небесных чисел.

Старые грошовые марки, показывающие в овале только одну или две большие цифры. Они выглядят как те первые фотографии, с которых сверху вниз смотрят на нас в черных лакированных рамках родственники, которых мы никогда не знали: обращенные в число двоюродные бабки или прародители. Турн-и-Таксис тоже ставит большие цифры на марках; они там подобны заколдованным числам таксометра. Никто не удивился бы, увидев однажды вечером, как сквозь них пробивается огонек свечи. Но есть и маленькие марки без зубцовки, без указания валюты и страны. В их плотной пряди заключено только одно число. Быть может, это и есть подлинные лотерейные билеты судьбы.

Шрифт на турецких пиастровых марках подобен прикрепленной наискось, чересчур пижонской, чересчур блестящей булавке на галстуке торговца-пройдохи из Константинополя, лишь наполовину ставшего европейцем. Они из породы почтовых парвеню, как и большие, дурно зазубренные, кричаще оформленные марки Никарагуа или Колумбии, словно рядящиеся под банкноты.

Марки дополнительных почтовых сборов суть духи среди почтовых марок. Они не меняются. Череда монархов и форм правления проходит мимо них бесследно, как мимо призраков.

Ребенок смотрит на далекую Ливию через перевернутый театральный бинокль: вот лежит она со своими пальмами, за узкой полоской моря, в точности как на марке. С Васко да Гама он оплывает треугольник, столь же равнобедренный, как надежда, цвета которого меняются вместе с погодой. Туристический буклет Мыса Доброй Надежды [49]. Когда он видит лебедя на австралийских марках, это всегда, даже на голубых, зеленых и коричневых, тот самый черный лебедь, обитающий только в Австралии и скользящий теперь по водам пруда, как по тишайшему океану.

Марки – это визитные карточки, которые великие государства оставляют в детской.

Ребенок, как Гулливер, посещает страны и народы своих почтовых марок. Географию и историю лилипутов, всю науку маленького народа со всеми ее числами и именами он постигает во сне. Он принимает участие в их делах, присутствует на их пурпурных народных собраниях, наблюдает за тем, как спускают на воду их кораблики, и празднует юбилеи с их коронованными особами, восседающими за ограждением.

Существует, как известно, язык почтовых марок, так же относящийся к языку цветов, как алфавит Морзе к письменному алфавиту. Но как долго будут еще цвести цветы меж телеграфных столбов? И разве великое искусство марок послевоенного времени, с их насыщенными цветами, – не зацвело ли оно уже осенними астрами и георгинами этой флоры? Штефан [50], немец и не случайно современник Жан-Поля, взрастил это семя на летней вершине девятнадцатого столетия. И двадцатого оно не переживет.

Мучась острой болью, я сидел ночью на скамейке. Напротив меня на другую сели две девушки. Они, казалось, хотели обсудить что-то между собой и начали шептаться. Никого кроме меня поблизости не было, и я бы не понял их итальянского, сколь бы громко они ни говорили. Но этот неоправданный шепот на языке, мне недоступном, все не давал избавиться от чувства, будто на больное место накладывали холодную повязку.

Нет ничего более убогого, чем истина, выраженная в той же форме, в какой она была помыслена. В таком случае ее запись не дотягивает даже до неудачной фотографии. К тому же истина – как ребенок, как женщина, которая нас не любит, – отказывается, когда мы уже забрались под черное сукно, сидеть смирно перед объективом письма и глядеть дружелюбно. Она хочет, чтобы ее резко, будто одним ударом, вырвали из состояния погруженности в себя, испугали – шумом ли, музыкой, криками о помощи. Кто взялся бы сосчитать сигналы тревоги, которыми оснащен внутренний мир истинного писателя? «Писать» и значит не что иное, как запускать эти сигналы. Тогда сладкая одалиска вскакивает, хватает первое, что попадется ей под руку в беспорядке своего будуара – нашего черепа – закутывается в него и, почти неузнаваемая, сбегает от нас к людям. Но сколь хорошего нрава должна она быть и сколь здорового сложения, чтобы вот так, скрытой, преследуемой и все же торжествующей, любезной, войти к ним.

Цитаты в моей работе подобны разбойникам, что выскакивают на дорогу с оружием в руках и отнимают у праздного прохожего убежденность.

Убийство преступника может быть нравственным, оправдание этого убийства – никогда.

Господь заботится о нашей пище, а государство, ассистируя, – о том, чтобы нам ее вечно не хватало.