Иосиф Телушкин - Еврейская мудрость. Этические, духовные и исторические уроки по трудам великих мудрецов

Современный теолог Эмиль Факенгейм, рассказавший эту историю, дает такой комментарий: «Я закончил. Можете приступать» – мы всегда стараемся противопоставить чистое, святое, хорошее вечному и абсолютному злу, которое нельзя искупить. Немецкий офицер все слышал. Он все видел. Как он вообще мог приступить к расстрелу? Однако он смог ( Эмиль Факенгейм, «Холокост и государство Израиль»).

Конечно, не все жертвы проявляли героизм. Но причиной этого были не трусость и низость, сидящие глубоко в каждом из нас, а жестокость немцев. Польский писатель Тадеуш Боровский рассказывает об увиденном в Освенциме:

Они идут и пропадают. Мужчины, женщины и дети. Некоторые знают (что идут к грузовикам, которые едут к газовым камерам).

Вот женщина. Она идет быстро, но пытается казаться спокойной. Маленький ребенок с розовым лицом херувимчика бежит за ней, не может догнать, протягивает свои ручки и кричит: «Мама! Мама!»

«Возьми своего ребенка, женщина!» (приказывает охранник).

«Это не мой ребенок, не мой!» – истерически кричит она и продолжает бежать… Она хочет догнать тех, кто не поедет на грузовиках, кто идет пешком, кто (будет работать на немцев), кто останется в живых. Она молода, здорова, хорошо выглядит – она хочет жить.

Но ребенок бежит за ней, громко умоляя: «Мама! Мама! Не бросай меня!»

«Это не мой, не мой, нет!»

Андрей, моряк из Севастополя, хватает ее. Его глаза помутнели от водки и жары. Одним точным ударом он сбивает ее с ног, потом хватает ее за волосы. Его лицо перекошено от злости.

«Ах ты, гадкая еврейка! Ты убегаешь от собственного ребенка! Я тебе покажу, шлюха!» – он берет ее за горло и бросает в грузовик, словно мешок с зерном. «Вот тебе! И забери это с собой, сука!» – он бросает ребенка к ее ногам.

«Gut gemacht, хорошая работа. Так и надо с этими тупыми мамашами», – говорит эсэсовец, стоящий у грузовика.

В Столпце (Польша) 23 сентября 1942 года, немецкие солдаты окружили гетто. За городом уже были готовы ямы. Немцы вошли в гетто, рыская кругом и стреляя во все, что казалось им подозрительным. Элиезер Меламед со своей девушкой спрятались в какой-то комнате за мешком муки. В дом прокралась мать с тремя детьми. Она спряталась в одном углу, а дети – в другом.

Немцы нашли детей. Маленький мальчик начал плакать: «Мама! Мама!» Но другой ребенок, четырех лет от роду, прошипел ему на идиш: «Zog nit “Mameh”. Men vet ir oich zunemen» («He кричи “Мама”. Они тогда ее тоже заберут»).

Мальчик перестал плакать. Мать не шелохнулась. Немцы забрали детей. Мать была спасена. Я часто слышу эти слова, особенно по ночам: «Zog nit “Mameh”» – «Не кричи – “Мама”». И я никогда не забуду лицо матери. (Потом) она билась головой о стену, словно наказывая себя за то, что промолчала, за то, что хотела жить.

Американский раввин Берл Байн встретил в Израиле одного пастора, который приставал к нему с провокационными и явно недоброжелательными вопросами, например: «Чего же вы, евреи, хотите?»

Байн рассказал пастору эту историю и добавил: «Чего мы хотим? Я скажу вам, чего мы хотим. Я просто хочу, чтобы мои внуки могли спокойно звать маму. Мы просто хотим, чтобы мир оставил нас в покое» (Доктор Джеймс Давид Вайс, «Виноградное вино» ).

Я расскажу про один день, обычный день, такой же, как и все остальные. В этот день я чистил ангар… В потолочной балке застрял какой-то зонт, и эсэсовец Пауль Грот приказал мальчику снять его. Мальчик забрался на крышу, но упал и повредил себе что-то. Грот наказал его двадцатью пятью ударами плеткой. Ему понравилось это развлечение, он позвал другого эсэсовца и сказал, что нашел евреев-«парашютистов». Нам приказали подняться на крышу одному за другим.

…Результаты у большинства были плачевны. Они упали, сломали ноги, их пороли, их кусала овчарка Барри и, в конце концов, их пристрелили.

Но Грот еще не наигрался.

Вокруг было много мышей, и каждому из нас приказали поймать мышь. Он заставил пятерых узников снять штаны, а нас – бросить туда своих мышей. Потом он приказал им стоять смирно, чего они сделать никак не могли. За это их пороли.

Но и этого было недостаточно. Он заставил одного еврея выпить столько спирта, что бедняга умер… Нам приказали положить труп на доски и медленно унести его, напевая похоронный марш.

Вот описание обычного дня. А бывало и хуже.

Еще о концентрационных лагерях: Эли Визель – «Ночь» , Яффа Элия – «Хасидские истории о Холокосте», Виктор Франкл – «Человек в поисках смысла», Теренс Дес Прес – «Выжившие: анатомия жизни в лагере смерти», Беньямин Ференц – «Хуже рабов: евреи на нацистском производстве и требования компенсации»

Через три дня после освобождения Бухенвальда, я получил пищевое отравление. Меня перевели в лазарет и я провел две недели между жизнью и смертью.

Однажды я встал, собрав все свои силы. Я хотел посмотреть на себя в зеркало, висевшее на стене. Я не видел своего отражения (с тех пор, как попал из гетто в лагерь).

Из глубины зеркала на меня смотрел труп. Я никогда не забуду его взгляд.

Фантастическим подтверждением бесчеловечности нашей эпохи является тот факт, что для тысяч людей клочок бумаги с печатью стал вопросом жизни и смерти.

Эта фраза была произнесена Томпсон при обращении к Конгрессу с просьбой провести билль Вагнера-Роджерса, позволивший бы двадцати тысячам немецких еврейских детей в возрасте до четырнадцати лет въехать в США. Предполагалось, что дети получат финансовую поддержку из независимых источников (от еврейских организаций) и не потребуют вложения общественных средств.

Хотя сенатор Вагнер и член конгресса мисс Роджерс представили этот проект через три месяца после кровавой «Хрустальной ночи», мало кто поддержал их. Одна уважаемая организация – Американский легион, поставила под сомнение допустимость отделения детей от родителей: «Американский легион убедительно возражает против разрушения семей, предлагаемого авторами этого проекта». Это было жестокой насмешкой над родителями, мечтавшими спасти жизни своих детей. Явно, как пишет Элиезер Беркович, руководство Легиона гордилось своим моральным превосходством над «жестокими еврейскими родителями, которые были скорее готовы расстаться, чем погибнуть вместе с ними в славном семейном единении в лагерях смерти» ( «Вера после Холокоста» ).