Фридрих Ницше - Веселая наука

6

Чувство прекрасного тесно связано с размножением.

7

Музыка, как дополнение языка: Музыка передает многие впечатления и целые душевные состояния невыразимые словом.

8

Каким образом возможно искусство, как ложь?

Мой закрытый глаз видит перед собою бесчисленные картины, это продукты фантазии, я знаю, что в действительности им ничего не соответствует. Итак, я верю им только как картинам, а вовсе не как реальностям. В искусстве заключается радостная возможность внушать веру поверхностностью: но оно при этом не обманывает! Иначе был бы конец всякому искусству. Итак, искусство рассчитывает на обманчивое, но мы не обмануты при этом? Откуда же удовольствие, которое мы испытываем при взгляде на давно разгаданный мираж, вполне признаваемый за таковой? Но искусство обрабатывает видимость только как видимость, следовательно, оно не хочет обманывать, оно правдиво.

Бескорыстное созерцание возможно только по отношению к видимости, которая признается таковой, не хочет возбуждать к себе доверия и влиять таким образом на нашу волю.

Смотреть на мир без желаний и порывов может только тот, кто научился относиться к нему, как к миражу: художник и философ. Здесь страсти прекращают свое действие. Пока ищут на свете правды – все еще находятся под давлением страсти, хотят не правды, а удовольствия, хотят верить, что что-нибудь истинно, т. е. стремиться к наслаждению, доставляемому только уверенностью. Мир, как видимость – святой, художник, философ.

9

Быть вполне правдивым – это чудное, героическое наслаждение человека посреди лживой природы. Но это возможно лишь относительно. В этом-то и заключается трагизм. Это трагическая проблема Канта. Искусство получает таким образом совершенно новое достоинство. Напротив, науки деградируют на одну ступень. Честно теперь одно: правдивость искусства. Таким образом мы после огромного обхода возвращаемся назад к естественному отношению (как у греков). Невозможность построить культуру на фундаменте науки сделалась очевидной.

10

Исторические и естественные науки были необходимы против средневекового духа: знание против веры. Но мы воздвигаем теперь против науки искусство: возвращение к жизни. Обуздание стремления к знанию. Усиление моральных и эстетических инстинктов. Это кажется нам спасением для германского духа, который после этого сам сможет быть спасителем.

Сущность этого духа открылась нам в музыке. Мы понимаем, почему греки ставили свою культуру в зависимость от музыки. Удивительное единство существует между Шопенгауэром и Вагнером. Они продукты того же стремления. В них готовятся к бою глубочайшие свойства германского духа, совершенно как у греков.

11

Обуздание науки может произойти теперь только посредством искусства. Дело идет об окончательной установке ценности знания и многознания. Огромная задача, и в этой задаче заключается достоинство искусства.

Оно должно пересоздать все сызнова и в этом новом породить жизнь. Греки показывают нам, что под силу искусству: если бы не они, наши надежды были бы химерами.

Сможет ли восполнить эту пустоту новая мистика – это будет зависеть от ее силы. Мы возвращаемся к культуре: немецкое, как спасающая сила!

Во всяком случае, мистика, которая оказалась бы достаточно сильной – должна бы была обладать колоссальным богатством любви: знание разбивается об нее, как оно разбивается о язык силою искусства. Но, быть может, искусство само создаст себе мистику и породит свой миф? Так было у греков.

12

Самое истинное в этом мире: любовь, религия, искусство. Первая видит сквозь все притворства и мысли самую сущность – страдающий индивид, и страдает вместе с ним, а искусство возвышает, как практическая любовь и нас над страданиями, рассказывая об иных мирах и заставляя презирать этот. Это три нелогичные силы, которые и признают себя за таковые.

13

О, страшное одиночество последнего философа! Природа леденит его, коршуны парят над ним. И он восклицает природе: «дай мне забвения! забвения!». Нет! он переносит страдание как титан, пока не найдет искупления в высочайшем трагическом искусстве.

Разговор последнего философа с самим собою.

Отрывок истории будущих времен (Весна 1873)

Я называю себя последним философом, потому что я – последний человек. Никто не говорит со мною, кроме меня самого, и голос мой раздается, как голос умирающего. О, дорогой голос, дай мне еще немного побыть с тобою, как с последним веянием воспоминания о всем человеческом счастье. Тобою я обманываюсь, отгоняю от себя уединение и мечтаю, что я среди многих любящих. Ведь мое сердце не хочет верить, что любовь умерла, оно не выносит ужасающего одиночества и принуждает меня говорить, как будто нас двое.

Слышу ли тебя, мой голос? Шепотом произносишь ты проклятия. А между тем твое проклятие должно бы разорвать недра этого мира. Но мир жив еще и все блестящее, все холоднее смотрит на меня своими равнодушными звездами, он жив, такой же глупый и слепой, как прежде: умирает только человек.

И все же! Я еще слышу тебя, дорогой голос! Во вселенной умирает кроме меня еще кто-то: то умирает последний твой вздох! последний вздох, которым, увы, увы! ты оплакиваешь меня, последнего из страдальцев людей, меня – Эдипа.

(Осень 1873 года)

Мысли и наброски

Требования, представляемые философу нашим временем

1

Перикл говорит, что зрелище афинских празднеств и драгоценных построек, разгоняет мрачное настроение. Мы, немцы, сильно страдаем от такого мрачного настроения. Шиллер надеялся, что поток простого и возвышенного вызовет нравственный подъем путем подъема эстетического. Вагнер надеется, наоборот, что моральная сила немцев обратится наконец к искусству и потребует от него достоинства и серьезности. Он относится к искусству так строго и серьезно, как только это возможно: только таким путем надеется он возродить его облегчающее радостное влияние. Все это у нас совершенно извращено и ненатурально: мы ставим всякие препятствия на пути людей, которые должны радовать нас искусством, мы требуем от них таким образом огромной гениальности и нравственной силы. Именно потому, что образование так тяжело дается нашим художникам и они должны затрачивать на борьбу все свои силы, мы, нехудожники, так слабы в наших моральных требованиях к себе самим: в принципах и воззрениях на жизнь царит дух любви к удобству. Легко относясь к жизни, мы теряем истинную потребность в искусстве. Когда жизнь наподобие афинской требует постоянного исполнения долга, самопожертвования, предприимчивости, трудов, тогда люди научаются почитать искусства, празднества и жаждать всех вообще плодов культуры. Отсутствие у немцев культуры зависит главным образом от их моральной слабости.