Фридрих Ницше - Утренняя заря

Забота о здоровье. Едва начали заниматься физиологией преступников – и уже стоят перед неопровержимым фактом, что между преступником и умственно больным нет существенной разницы; конечно, если думать, что обыкновенный моральный образ мыслей есть образ мыслей умственно здорового. Но ни одна вера так не крепка сейчас, как эта, и смело делают отсюда вывод, что с преступником надобно поступать, как с умственно отсталым человеком: не то чтобы относиться к нему с высокомерным состраданием, но с врачебными средствами и целями. Ему надобно дать перемену воздуха, другое общество, новое занятие и, может быть, уединение! Может быть, он сам найдет более удобным для себя прожить некоторое время под надзором, чтобы найти защиту от самого себя и от своей тиранической страсти. Можно ему предложить возможность и средство исцеления (уничтожения, преобразования, смягчения страсти) и, в худшем случае, указать ему на ее невероятность. Не надобно ничего упускать, чтобы дать преступнику энергию и свободу духа, надобно стереть из его души все угрызения совести, как какую-нибудь нечистоту и показать ему, каким образом он мог бы вред, причиненный одному, загладить благодеянием, оказанным другому, или, может быть, даже целому обществу, и все это надобно сделать с большой деликатностью! Скрыть его имя или дать ему другое имя, дать ему возможность чаще менять место, чтобы спасти его доброе имя, и, насколько возможно, избавить от опасности его будущую жизнь! А нынче тот, кому причинен какой-нибудь вред, не обращает внимания на то, что причинивший вред может загладить его, а требует мести и обращается за ней к суду, – разве не можем мы выйти из такого порядка вещей? Насколько легче сделалось бы общее чувство жизни, если бы вместе с верой в вину отделались от старого инстинкта мести и стали бы считать тонкой предусмотрительностью счастливых – благословлять своих врагов и делать добро тем, кто оскорбляет нас! Уничтожим из мира понятие вины, а вслед за ним пошлем и понятие наказания! Пусть эти проклятые чудовища живут в почете где-нибудь в другом месте, а не среди людей, если уже так им надобно жить, а не погибнуть от отвращения к самим себе! Между тем вспомните, что вред, который терпят общество и отдельные лица от преступников, совершенно однороден вреду, который терпят они от больных: больные вызывают заботу, причиняют неудобства, не производят, а потребляют производимое другими, им нужны надсмотрщики, врачи, они живут, отнимая время и силы у здоровых. И несмотря на все это, разве не назовем мы бесчеловечным того, кто вздумал бы мстить больному за это. Прежде и поступали так: в первобытные эпохи культуры (и теперь еще у многих диких народов) на больного смотрят, как на преступника, как на опасного для общества, как на жилище какого-то демонического существа, который вселился туда за какую-то его вину: следовательно, каждый больной – преступник! А мы, неужели еще не созрели мы до усвоения противоположного взгляда и не можем сказать: каждый «виновный» – больной. Нет! не пришел еще для этого час. Прежде всего, еще нет врачей, которые могли бы сделать предметом своей науки и искусства то, что мы называли до сих пор практической моралью.

Вообще нет еще того жадного интереса к этим вещам, который, может быть, окажется очень сходным с Sturm und Drang’oM тех старых религиозных движений; церковь не вмешивается еще в сферы заботы о здоровье;

учение о теле и о диете не входит еще в обязательный круг преподавания высших и низших школ; нет еще таких обществ, члены которых ставили бы своей программой не прибегать к помощи судов, к наказаниям и мести тем, кто причинил им зло.

Против плохой диеты. О! что за обеды едят теперь люди в гостиницах и всюду в тех местах, где живут состоятельные классы общества! Даже когда сходятся высокоуважаемые ученые люди, соблюдается тот же самый принцип, как и за их собственным столом, как и за столом любого банкира, т. е. «больше, возможно больше» и «разнообразнее». Из этого следует, что при приготовлении себе пищи бьют на эффект, а не обращают внимания на пользу; тут возбуждающие напитки должны помогать – облегчать тяжесть желудка и мозга. О! какая пустота и тяжесть должны быть общим следствием! Какими искусствами и книгами можно будет заниматься после такого стола! И наконец, – чтобы сказать что-нибудь приятное, а не только одно отвратительное – такие люди вовсе не кутилы. Что же такое эти обеды? Они играют роль представительства. Чего? Сословия? – Нет, денег! Сословий больше нет! Есть только «индивидуум!» Но деньги – власть, слава, честь, ранг, влияние; они создают теперь моральные предрассудки для человека. Никто не захочет положить деньги под тарелку или положить их прямо на стол, следовательно, деньги должны иметь представителя, которого можно было бы поставить на стол: смотри – вот наш обед!

Золото. Чем объяснить это страшное нетерпение, которое делает теперь человека преступником? Один обвешивает; другой поджигает дом, потому что он застраховал его хорошо; третий делает фальшивые деньги; три четверти общества лгут и жертвуют своей совестью в пользу кошелька и спекуляции! Что заставляет их всех делать это? Не необходимость же! Многим живется вовсе недурно и, может, они едят и пьют без забот! Страшное нетерпение, что медленно накапливаются деньги и такая же страшная страсть и любовь к накоплению денег терзают их день и ночь и гонят их все вперед и вперед. В этом нетерпении и в этой страсти снова проявляется тот фанатизм желания власти , который прежде проявлялся в вере, в желании обладать правдой, и который носил такое красивое имя, что могли и отваживались быть бесчеловечными и обладать в то же время чистой совестью (жечь евреев, идолопоклонников, хорошие книги и с корнем уничтожать высокую культуру, как, например, поступили с перуанской и мексиканской культурами). Средства изменились, но вулкан продолжает клокотать: нетерпение и страстная любовь требуют себе жертв, и то, что прежде делалось «ради Бога», теперь делают «ради денег», т. е. ради того, что дает теперь чувство власти и чистую совесть.

Об Израиле. К сценам, к которым готовит нас грядущее столетие, принадлежит также и решение судьбы европейских иудеев. Что они бросили свой жребий, перешли свой Рубикон, теперь всем понятно. Им остается только одно: или стать господами Европы, или потерять Европу, как некогда они потеряли Египет, где они поставили себя перед таким же «или – или». Но в Европе они прошли школу 18 столетий, и притом так, что опыты этой страшной практики приносили пользу не всему обществу, а, главным образом, отдельным лицам. Вследствие этого душевные и духовные силы у теперешних евреев развиты чрезвычайно. Из всех европейцев они реже всего хватаются в нужде за водку или за самоубийство, ища в них выхода из затруднительного положения, что часто делают менее одаренные натуры. Каждый еврей имеет, в истории своих отцов и дедов, громадный запас примеров самой холодной рассудительности в опасном положении дела; примеров самого искусного использования несчастного случая; примеров мужества под покровом жалкой подчиненности; еврейский героизм в spernere se sperni (пренебрегать тем, что тобой пренебрегают) превосходит всякие добродетели смирения и любви.